Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Всё так же глядя, не мигая, на него, Зайков сказал отчётливо, как давно не говорил:
— Пуп завязывайте потуже. Для жизни его крепко затягивать надо. — Передохнул и ещё сказал: — И до вас ходили здесь мужики добрые, а вам дальше идти.
Потапа похоронили в мёрзлой земле Уналашки.
Баранов, бросив первую горсть земли в могилу Зайкова, подумал: «Вот какие дорогие земли новые...»
Рассказы Зайкова вошли в него навсегда. Не зря, вовсе не зря Потап, преодолевая смертную муку, разговоры вёл. Он мысль свою имел и своего достиг.
И ещё подумал на могиле Зайкова Баранов: «В последнюю минуту не себя жалел Потап и не о себе
Похоронив Зайкова, Баранов распорядился строить байдары. Решил, как только вскроются льды, идти морем на Кадьяк.
Тимофей Портянка сидел на почётной шкуре у очага старейшины стойбища. Шкура была бобровая, с алой прошивью по краю тёмного меха, и такого густого и плотного, что пальцы не могли разгрести подпушь. В хижине пахло жареным мясом, от очага тянуло уютным теплом, но Тимофей сидел ровно, подняв плечи, будто ему в спину поддувало сквозняком. Лицо было сосредоточено и насторожено. Он был недоволен, но сдерживал себя, и только пальцы, перебиравшие мех, выдавали раздражение.
Старейшина — крепкий, рослый, нестарый человек, сидя напротив Тимофея, не спеша щепотью брал ягоды мочёной рыжей морошки из стоящей перед ним долблёной миски и отправлял в рот. Жевал, не размыкая губ...
Оба молчали. И затягивающееся молчание больше и больше наваливалось на сидящих у очага чувством взаимной неприязни и тревоги.
Тимофей понимал: нужно сей же миг найти слова, которые, как хороший удар, развалят нарастающий лёд недоверия. Но слов таких найти не мог. Его беспокоило неподвижное лицо старейшины, не давая внутренне собраться и преодолеть возникшую между ними преграду.
Тимофей зарылся пальцами в мех.
За зиму ватага Портянки прошла до Чугацкого залива. Побывала в десятках стойбищ. Тимофей теперь знал: неведомые люди, что раздали индейцам бумаги и медали — испанцы. Они боялись, что русские выйдут к Калифорнии, и пытались сдержать их продвижение. В нартах Тимофея, завёрнутые в шкуру, лежали с десяток испанских гербовых бумаг и серебряных медалей. Всё это он выменял у индейцев побережья. Бумаги и медали индейцы отдавали легко.
Намного сложнее было с чугунными столбами, указывавшими на принадлежность земель побережья России. У Тимофея была карта с точными указаниями, где были поставлены столбы. Но когда он обнаруживал, что столба нет, — ближние стойбища отказывались указать, где столб и кто его вырвал. Индейцы считали столбы предметом поклонения россиян и боялись их гнева за то, что подняли руку на святыню. Около каждого индейского стойбища стояло по десятку деревянных резных столбов с изображением орла, сохатого, ворона, бобра, иных птиц или животных — хранителей племени. Им приносили жертвы, им молились, и смерть грозила каждому, кто бы посмел надругаться над ними. Столбы российские были для индейцев однозначны с их священными знаками.
Старейшина отодвинул чашку. Вытер пальцы. Жёсткое, с острыми чертами лицо по-прежнему было неподвижно. Он не поднимал глаз на гостя.
Тимофей обратился к сидевшему чуть поодаль от очага толмачу:
— Передай: мы хотим мира. Только мира.
Несмотря на раздражение, Тимофей старался унять голос, говорить как можно мягче.
Но полуопущенные веки индейца так и не поднялись.
В костре ярко вспыхнула сухая былка, и взметнувшееся пламя на мгновение осветило лицо старейшины. Оно было медно-золотистого цвета и словно вытесано
— Мы не принесём зла его племени, — сказал Тимофей, — ежели разыщем и восстановим столб. Напротив, восстановленный столб станет знаком нашей дружбы.
Толмач наклонился к старейшине.
«Может, он неправильно переводит, — беспокойно подумал Тимофей, — чего-то не договаривает?» Портянка сидел со старейшиной половину дня и не добился ничего. «Как убедить его?» — спросил себя в который раз и не нашёл ответа.
Толмач говорил и говорил, а Тимофей с недоверием вслушивался в гортанную речь, со странно звучащими для слуха россиянина взрывными звуками. Речь напоминала всплески ручья. Но не тихого и медленного, а такого, что прорывается с силой через завалы, взбрасывает струи к небу, бьётся, хлещет волной в острые грани камней. Тимофей, напрягаясь, пытался проникнуть в смысл незнакомых слов, но разобрать ничего не мог.
— Я знаю, — продолжил Портянка, — индейцы не сделали бы этого, ежели бы их не научили злые люди. Столбы стояли не один год. И всё было, как надо. Поставим столбы и опять будем торговать и встречаться у очага в мирной беседе.
И тут словно облегчающим ветерком пронесло в хижине. Старейшина,‘внимательно слушавший толмача, наконец отвернулся от него и впервые поднял глаза на Тимофея. Глаза смотрели прямо и упорно. В очаге треснул сучок, но старейшина глаз не отвёл.
— Белый человек, — сказал старейшина, — ты не убивал наших стариков и не забирал наших женщин. Тебе я верю. Но твоего священного столба я пока не покажу и не назову имена тех, кто его свалил. Мы поступим по-другому.
Толмач с недоумением взглянул на замолчавшего старейшину.
Тимофей ждал.
— Мы сами, — продолжил старейшина, — найдём столб и поставим его. Но твои глаза не должны видеть ни того, кто его будет искать, ни того, кто его вроет на прежнее место. Ты не хочешь зла, и я не хочу зла. Мы поступим так, как я говорю, — не дадим злой силе взять верх в твоём сердце. То, что не увидят глаза, — не узнает человек.
Тимофей, уже отчаявшийся добиться толку, от неожиданности приподнялся на почётной шкуре и, перегнувшись через очаг, хлопнул старейшину по плечу.
— Молодец! — воскликнул. — Вот молодец! Я согласен! Пускай будет по-твоему. — И отпрянул, словно обжёгся.
Глаза старейшины блеснули, как обнажённые ножи.
— Почему белый человек ударил меня по плечу? — спросил он. — Белый человек недоволен?
Толмач быстро-быстро начал объяснять. Тимофей с удивлением смотрел на старейшину. Лицо того снова сделалось неподвижно и замкнуто.
— Что он говорит? — спросил Тимофей у толмача.
— Он не понял, почему ты ударил его по плечу.
— Не понял? — поразился Тимофей. — Да скажи ты ему — такой у нас обычай. — И засмеялся.
Этот смех, вырвавшийся из груди Портянки с облегчением, с несдерживаемой радостью, что наконец-то они поняли друг друга, наверно, и решил всё скорее слов. Смех не требует перевода и говорит о человеке порой больше, чем он сам может рассказать о себе.
Лицо старейшины смягчилось.
— Охотники, — сказал он, — пошли в лес. Надеюсь, охота будет удачной. Священный столб белого человека, — продолжил старейшина, — мы покажем ему завтра. А сегодня пускай будет праздник. — И подвинул Тимофею миску с морошкой.