Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
— Вот здесь избы поставим, там стеной загородимся, здесь верфь соорудим. А, Кильсей, что скажешь?
Лицо у него разгорелось румянцем, шагал он широко, уверенно, ногу ставил крепко, как хозяин.
Однако хозяином здешних мест был не он.
Из-за густого кустарника, из-за непроглядываемого завала лесной гнили следили за ним острые, злые, обведённые гнойной закисью глаза. Они отмечали каждый его шаг и то сужались, то расширялись, дыша коловшими, как иглы, мутноватыми зрачками.
По весне, разбуженный затёкшей в берлогу водой, недовольно ворча, вылез на солнечный припёк огромный, старый, отощавший за долгие месяцы сна медведь. Огромная его туша ныла и гудела, настойчиво требуя пищи. И как ни ласкало, ни грело солнце — внутри этой громады
В былые годы по весне медведь отправлялся на берег залива и часто находил там туши погибших нерп или котов. Но на этот раз ему не повезло. Обнюхивая гальку, он обошёл весь берег и не нашёл ничего. В одном месте медведь почуял, что здесь совсем недавно лежала нерпа. Он зло разрыл, расшвырял гальку, словно надеясь, что нерпа скрылась под слоем камней, но и там ничего не нашёл. Под камнями дразнящий запах исчез, а снизу проступила солёная, замутнённая песком жгучая вода. Медведь бешено шлёпнул лапой по воде и пошёл дальше. Он отвернул от залива к лесу. Вот здесь-то медведь и принюхал людей. Пойманный им по ветру запах был необычен. Медведь не встречал ничего подобного, но он уловил в незнакомом запахе тепло жизни, и густой, саднящий болью желудок сразу отозвался на это, толкнув зверя вперёд. Трудно сказать, за кого он принял Деларова, за нерпу, сивуча, кота? Ведь раньше медведь не видел людей. Но тепло, которое исходило от двигавшегося перед ним непонятного ему существа, кричало, что сейчас немедленно он утолит мучительно сжигавшую его боль... Медведь неудержимо ринулся через кусты тальника.
Перед Барановым стоял выбор: всей ватагой с Уналашки идти на Кадьяк, или, отрядив часть байдар капитану Бочарову, послать его для описи полуострова Аляска и уже самому вести остальных ватажников к Трёхсвятительской гавани.
Было над чем задуматься.
Баранов и так и эдак прикидывал, но решение не приходило. Александр Андреевич досадливо морщился, размышляя, волновался. Сомнение подтачивало его решимость, и он со дня на день откладывал отплытие, хотя и понимал, что медлить нельзя.
На описи берегов полуострова Аляска и закладке там малой крепостцы настаивал в прошлом году в Охотске Шелихов. Но кто мог предположить тогда, что судно, на котором Баранов шёл на Кадьяк, потерпит крушение и новый управитель американских земель компании зиму просидит на затерянном в океане острове? Теперь получалось, что с описью аляскинских берегов они опоздали на год, а отправившись всей ватагой на Кадьяк, потеряют ещё год, так как опись аляскинских берегов можно было начинать только с весны, имея достаточно времени до осеннего ледостава. Однако Александр Андреевич отдавал отчёт в том, что с опытным капитаном Бочаровым идти к Кадьяку одно, а без него — вовсе другое. Сам-то он только-только начинал мореходную жизнь на новых землях. И сразу самому ватагу в поход вести? От мысли этой неуютно становилось на душе. Риска он не боялся — не тот был человек, боялся людей загубить. И не скрывая тревоги, всё высказал Бочарову. А ватага была готова к походу. Байдары стояли у берега, был сделан запас воды и провианта, оставалось дать команду и выйти в море.
Бочаров выслушал нового управителя, посмотрел
— Славный ты человек, Александр Андреевич, славный. Редко люди в незнании сознаются. Больше петушатся. А ещё реже души достаёт не о себе только думать, но и о других.
— Не о том речь, — возразил Баранов, смутившись от похвалы капитана.
— О том, о том, — уже строже сказал Бочаров и добавил: — Давай-ка так сделаем... — Глаза его сузились, острые лучики морщин прорезались у висков. — Я подробную карту вычерчу. Путь к Кадьяку мне известен добре. Привяжу ваше плаванье к каждому камню, к каждому мыску, и вы пойдёте строго по карте. Дойдёте. Мужик ты толковый. — И ещё раз с удовольствием повторил: — Ей-ей, молодца ты, Александр Андреевич! Я рад. — И добавил: — Карту сделаем.
На том и порешили. Не откладывая, ввечеру сели за карту.
Над Уналашкой шумела весна. Днём за людскими голосами и сутолокой становища не так очевидны были приметы весны, а сейчас, в тишине, в открытую настежь дверь землянки, где за столом гнулись при свете корабельного фонаря Бочаров с Барановым, врывались трубные, ликующие звуки просыпающейся жизни. В ночи не смолкал ни на минуту клёкот, гогот, курлыканье возвращавшейся после зимовки на остров птицы. Не пуганная никем, она шла низко. Даже посвист крыльев был слышен: ф-и-ть... ф-и-ть... Будто острая коса сочно, жадно резала траву. Косяки, заслоняя по-весеннему ярко светившие звёзды, отчётливо были видны в небе. Станицы шли одна за другой.
— Ишь как птица играет, — кивнул головой на чёрный проем двери Баранов, не видевший до того островного птичьего пролёта.
— Да, — не поднимая головы от карты, ответил привычный к Северу Бочаров, по-своему истолковав слова управителя, — торопит нас птица. Сейчас время не на дни, на часы считать надо.
Перо Бочарова вычерчивало на жёстком, чуть желтоватом, словно тронутом огнём, китайском пергаменте замысловатые линии, и Баранов диву давался знаниям капитана сложных переходов меж островов, морских течений, направлений ветров. Своенравный, опасный, загадочный для нового управителя мир моря, казалось, был врезан намертво в память Бочарова, и он ни разу не поправил в рисунке берегов. Перо скользило по бумаге, задерживаясь только для того, чтобы нырнуть в причудливый бронзовый пузырёк с чёрной, как ночь над морем, тушью. «Сколько же хожено им, — подумал Баранов, — по суровым этим водам. Какого труда знания эти стоят?» И он с благодарностью взглядывал на тонкое, подвижное лицо Бочарова.
За годы неспокойной жизни Баранов уяснил: цена человека определяется знаниями. И вовсе не важно — плотничьего ли ремесла он мастер, землепашец ли, а может, капитан, как Дмитрий Бочаров, — важно, чтобы дело он знал. Да знал так, как те редкие мужики, о которых говорят: «Эти и без углов избу срубят». И другое примечено им было: коли человек в одном деле мастером стал, так он, при нужде, и в другом преуспеет. На одну гору забравшись, можно и соседние вершины оглядеть.
Бочаров, не примечая взгляда управителя, ушёл в поднимавшиеся на хрустком листе пергамента земли. И Баранов без слов, по проходившим по лицу капитана теням, представлял злые волны узостей меж островов, тайные рифы, грозившие мореходу гибелью, бешеные струи течений, увлекающие лодьи в опасные водовороты. Лицо капитана то хмурилось, то освещалось добрым огнём, говорившим с очевидностью, что в запутанном лабиринте прибрежных камней, утёсов и отмелей он нашёл безопасный проход.
— Ну вот, — сказал Бочаров, откладывая перо, — вроде бы всё. Гляди, Александр Андреевич.
И он повёл управителя по карте с осторожностью, как мать ведёт малого мальчонку, приговаривая: «Здесь не оступись, да здесь не споткнись». А споткнуться у Алеутской гряды было на чём. Море тут коварное, злое, усеянное подводными рифами. Суда должны были идти проливами, что те нитка в игольное ушко.
Над картой просидели ночь. Чайки закричали над морем, когда капитан сказал удовлетворённо: