Шелихов. Русская Америка

Федоров Юрий Иванович

Подожгли насквозь налитое янтарной смолой корневище сосны — смолюшку. Она сразу взялась жарким пламенем, затрещала, разбрасывая горящие брызги. Лица оборотились к Александру Андреевичу. Он помедлил мгновение, затем решительно протянул смолюшку Ивану. У Шкляева губы заплясали.

— Ты сердцем за это дело болел, — сказал Баранов, — каждому бы от боли этой благословенной, как от искры зажечься. Запаливай! Твоё право!

Иван взял смолюшку, сказал, преодолев горловой спазм:

— Этого не забуду. Сколь жить придётся...

Не договорил, шагнул к печи, сунул факел в дрова. И пока разгоралось пламя, не оборачивался к стоящему за спиной люду. И, только вспомнив слова Шелихова: «Как устроите жизнь на новых землях, так и жить будете», повернулся. Все стоящие вкруг заулыбались — такое счастливое было у Ивана лицо.

А он забеспокоился, засуетился.

— Идите, — сказал, — мужики, своим занимайтесь. Она ещё заговорит, — кивнул он на печь, — заворчит, как горшок с варевом у бабы на загнетке. Время надо. Я позову, всех позову!

И опять верёвочку на армяке потуже затянул. Плечи у него поднялись.

— Заговорит, милая! — крикнул, не в силах удержать радость. — Заговорит!

Заходил вкруг печи, как парень вкруг сладкой девки. И всё что-то подлаживал в жарко пылавшей топке, подбрасывал дровец и уголька, хотя пламя гудело и бушевало вовсю.

Мужики разошлись по крепостце. Из трубы повалил чёрный дым.

Иван сел на чурочку подле печи, сложил беспокойно руки на коленях. Дмитрий Тарханов стоял тут же.

— Ну что, доволен? — спросил.

— А как же? — встрепенулся Иван. — Честь-то какая нам. Где такое видано? Нет, вправду, заживём мы тут по-новому. — Покачал головой. — А я сомневался. Сильно сомневался.

— Да, — удовлетворённо закивал Тарханов, — Александр Андреевич, управитель-то, молодца.

— Куда там, — подхватил Иван, — смолюшку мне отдал. — И тут же повернулся к печи: — Но ты уж нас не подведи, родная, — не то взмолился, не то погрозил, — не подведи!.. — Встал, погладил печь по тёплому, живому боку. Оборотился к Тарханову: — Ещё уголька подбросим. Пламя должно белым держать.

Мужики взялись за лопаты.

Дым из печи прибивало к земле. Иван жадно потянул ноздрями.

— Хорош, — сказал, — куда как хорош.

Вдохнул дым в другой раз.

И, как и сказал Иван, печь заговорила. Вначале вроде бы нечто тяжёлое и грузное повернулось в ней, укладываясь поудобнее, вздохнуло, повременило маленько и пошло, пошло неторопливыми шагами.

— А? — насторожился Иван. — Слышишь?

Мужики прильнули к печи.

За кирпичами вздохнуло и опять послышался звук неторопливых шагов. Словно кто-то зашагал неуверенно, шатко, но чувствовалось, с каждым разом нога становилась твёрже, дыхание доносилось чётче, и вот уже некто за раскалённым боком печи вроде бы присвистнул, крепко утвердившись на ногах, и пошёл, пошёл вкруговую за надёжно выложенной стеной. Загулял, зашевелился, зажил.

— Давай, давай, родная! — взмолился Иван. — Шевелись, шевелись, ходи веселей!

А живой за кирпичами набирал и набирал силу и уже не шагал, переступая с ноги на ногу, но катился за жаркими стенами быстрым катком, стучался в пазы, ворчал отдалённым громом, ухал молодецки...

Металл выпускали из печи, вновь собравшись крепостцой. А когда из летка ударила тугая белая струя, Баранов отступил от плеснувшего в лицо жара, крикнул:

— Ура!

Иван стоял молча, мял в руках шапчонку, радость переполняла его.

В то же лето Александр Андреевич писал Шелихову на Большую землю: «Металл получен отменный. И ещё одной новостью тороплюсь поделиться. В Воскресенской гавани спущено нами на воду трёхмачтовое судно. Названо «Феникс». Длина оного 73 фута». А того не написал, что сам сварил особый состав для обмазки нового корабля из Китового жира, охры, еловой серы и что обмазка та не только надёжно оберегала судно от гниения, но и значительно прибавила ему в скорости. Однако указал и выделил особо: «Металл выплавлен мастером Иваном Шкляевым, проявившим тщание в поиске руды и другого нужного к тому делу, а также горной науки унтер-офицером Дмитрием Тархановым». Тут же было сказано: «Судно построено вельми знающим мастером Яковом Шильдсом».

И ещё сообщалось Григорию Ивановичу, что «выплавлена добрая медь и из оной отлит колокол для церкви Трёхсвятительской гавани. Голосом колокол звонок, что свидетельствует о достоинствах меди и мастеров, её добывших».

Письмо заканчивалось словами: «Егор Пуртов всё ещё в плаванье».

Лодьи качало, переваливало с борта на борт, захлёстывало через планшир водой. Егор, привалившись к мачте спиной, силился не забыться и не закрыть глаза. Его трепала злая местная болезнь, изнурявшая человека то нестерпимым жаром, то странной непреодолимой сонливостью и ознобом. Егору мучительно хотелось уткнуться лицом в борт и уснуть. Хотя бы на минуту. Одну минуту, а тогда он поднимется и сутки, и двое будет вести лодьи. Но Пуртов знал, что это не так. После минутного сна не хватит сил ни на сутки, ни на полсуток, ни даже на час. Если только разрешишь себе — сонливость свалит на много часов. Но и долгий сон не даст выздоровления. Напротив — человек после тупой забывчивости вовсе ослабнет. Он такого позволить себе не мог и не закрывал глаз.

Лодьи выходили из устья мощной реки Атны.

Волна плеснула через борт и ударила по глазам. Пуртов с трудом поднял руку и отёр лицо. Холодная вода на миг освежила сознание. Егор отчётливо увидел идущие в кильватере лодьи и подумал: «Всё хорошо... Всё хорошо».

Поход был удачным. Добыли больше двух тысяч бобровых шкур, дошли до залива Льтуа, вошли в устье Атны, которую ещё называли Медной рекой, так как она, по рассказам, вела в неведомую страну, богатую медью, составили карту многочисленных рукавов устья. Теперь ватага возвращалась, и Егор хотел сам вывести лодьи по сложному фарватеру.

Течение напирало и сносило лодьи на мелководье, опасное каменистыми наносами. Егор крикнул рулевому, чтобы тот забирал правее. И опять туман сонливости накатил на него с новой силой.

— Эге, — сказал Демид Куликалов, перешагивая к Егору через банку, — да тебя сморило. — Позвал: — Егор, Егор! Слышь!

Пуртов, трудно ворочая красными воспалёнными глазами, оборотился к нему лицом, но чувствовалось — едва ли он признает Демида.

Куликалов присел, тронул руку. Рука была горяча, как раскалённый уголь.