Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Пламя парижских баррикад так напугало российскую самодержицу, что Екатерина, любившая огонь роскошных каминов Зимнего дворца, вдруг запретила разжигать открытый очаг в царских апартаментах.
Это случилось однажды утром. Императрица, прохаживаясь по кабинету, диктовала фрейлине, только что определённой ко двору, правила поведения. Неожиданно Екатерина замолчала. Юная дева, ещё не набравшаяся бойкости у подруг, несмело подняла глаза от бумаги. Екатерина тяжёлым взглядом смотрела в огонь. Молчание было тягостно. Императрица забыла о деве, о наставлениях, которым, впрочем, не суждено было никогда осуществиться, так как прелестные груди фрейлины были убедительнее слов и, как вехи, указывали жизненный путь этого очаровательного создания. Какие уж
Однако, как ни глупа была юная прелестница, но и она заметила: сквозь краски и пудру, искусно наложенные на лицо Екатерины, проглянули такая глубокая усталость, столь неожиданная отрешённость, что императрица постарела лет на двадцать.
Перо в руках девы мелко-мелко задрожало. Раскрывшиеся от удивления губы сомкнулись.
По лицу самодержицы шли тени. Что она видела в пылающих огнях камина? Ум Екатерины был боек, воображение пылко, судьба необычна.
В Россию Екатерину привезли ребёнком. Она старательно молилась православному богу, с настойчивостью учила русский язык, запоминала российские обычаи, пословицы и поговорки и мечтала о троне. Властолюбие копилось в ней, как соки в весенней почке, игрою судеб вознесённой на вершину счастливо освещённой солнцем ветви. Мечты сбылись. Немецкая принцесса была возведена на российский престол, но супруг не спешил разделить с ней власть над великой империей. Однако почка, согретая жаркими свечами собора, где громогласно было возглашено: «...многая л-е-е-е-е-т-а-а-а...» — проклюнулась.
Пламя камина дышало жаром. Причудливые языки взбрасывались над потрескивающими поленьями, странно переплетались, будя воображение и подсказывая даже и то, о чём не хотелось вспоминать. Возможно, заглядевшись на пламя очага, Екатерина увидела себя торопливо бегущей по саду загородного дворца к заветной решётке, где ждал её с осёдланными лошадьми отчаянный гвардейский офицер. Заговор состоялся, всё было решено, продумано до мелочей, следовало протянуть руку и сорвать сладкий плод власти. И она её протянула. Она простёрла навстречу власти две жадные руки и цепко схватилась за поводья заплясавшего под ней коня. В доме неофита [21] всегда больше икон, чем в доме старого попа, а лучшие охранники порядка — бывшие воры. История знает тому немало примеров. Екатерине хорошо были известны пружины заговоров и переворотов, значение мелькающих теней в задних комнатах царственных покоев, неясных шёпотов в ночи, прижатых к губам пальцев и в решительную минуту звяканье шпор в гулких дворцовых переходах. Достаточно было и этого, чтобы не смотреть на пылающие поленья, но русская самодержица видела в огнях камина большее. Она понимала: заговоры и дворцовые перевороты принесут лишь неприятности в царских покоях, а вот то, что происходит в Париже, — угрожает самому существованию монаршего дома. Екатерина в своё время кокетничала с французскими энциклопедистами, её забавляли некоторые их мысли, обворожительные по форме и чудные восхитительной дерзостью. Беседы в кругу обожателей императрицы... Это было упоительно. Слова... Слова... Самодержица российская с непередаваемым удовольствием ловила обращённые к ней пылкие взгляды не в меру разгорячённых разговорами поклонников. Просветительница на троне... У Екатерины сошлись брови над переносьем. Кто мог предположить, что слова обретут плоть и начнут стрелять пушки?
21
Неофит — приверженец к-л. религии.
Царица отвернулась от огня. В глазах юной фрейлины блестели слёзы. Она не понимала, что происходит.
— Иди, милое дитя, — сказала Екатерина, — поговорим позже.
Фрейлина низко склонилась перед императрицей, и, хотя Екатерина в эту минуту была в мыслях далека от юной девы, она всё же женским взглядом отметила необыкновенно нежный, девственный прыщик на её тоненькой шейке.
С этого дня в покоях императрицы топили только голландские печи. Екатерина заметила в разговоре: «В огнях каминов есть нечто мятежное, в то время как тепло голландской печи — сама добропорядочность и покой». Ныне всю энергию самодержица российская отдавала европейским делам. Пронзительные васильковые её глаза смотрели только на запад. И когда Александр Романович Воронцов — только что вернувшийся после более чем годовой поездки по западным столицам, где он выполнял поручения императрицы, — спросил её секретаря Безбородко о начинаниях восточных, тот руками замахал.
— Не время... Куда там... Что вы, что вы!
И так непохоже на себя засеменил по навощённому дворцовому паркету... Воронцов, вскинув голову, с удивлением посмотрел вслед Безбородко. Впрочем, глаза Александра Романовича, как всегда, были холодны. Он знал: характер императрицы во многом изменился, она стала резка, категорична, от неё уже не слышали всегдашних шутливых парадоксов, и Безбородко приходилось туго.
У Шелихова, как Иван Ларионович паи из компании забрал, дело пошло наперекос. Губернатор, как и обещал, с иркутскими купцами разговор имел, но да купец не солдат — ему приказать трудно. Он лапки подожмёт, как улита, и в свой домик заползёт. А дом его — капитал купецкий.
Генерал купцов не убедил.
— Оно правильно, — говорили иркутские толстосумы на его слова, — оно верно. Надо бы помочь новому делу. Однако...
— Копейка-то трудно по нынешним временам даётся. Да-а-а...
Пожимали плечами. Кряхтели. Прятали глаза.
Генерал собирался в другой раз поговорить с купцами, но всё было недосуг. Шелихов, выждав, напомнил генералу о его обещании.
— Да, да, — ответил тот, — непременно. — И рукой сделал некий успокоительный жест.
Тем всё и закончилось.
Передавали Шелихову, что посмеялся над ним Лебедев-Ласточкин и будто бы сказал:
— Ну, мы их, дураков новоземельских, в косяк собьём да ещё и пастуха с кнутом к ним приставим.
— Ладно, — на то ответил Григорий Иванович, — Ивану Андреевичу тоже повеселиться надо. — И хотел было улыбнуться, но улыбки не вышло.
За последний год сдал Шелихов: ещё бы — всё в дороге. Лицо стало нездоровым. Под глазами повисли мешки.
Забот было много.
Мотался из Иркутска в Питербурх, Москву, Курск, Тобольск, сводя концы с концами. То там, то здесь перехватывал деньжонки, бросал, как и прежде не жалея, в дело, но случайные деньги горели, как в костре. Одно выручало: попервах, как Голиков паи взял, Шелихов отправил три галиота на новые земли, и тем новоземельцы пока обходились. Но подходило время новой посылки, а на то требовался капитал.
Ныне Шелихов приехал в Москву, надеялся здесь договориться с купцами. Когда к Москве подъезжал и объявились у окоёма городские огни, рука у Григория Ивановича было поползла перекреститься. «Помоги, — хотелось попросить, — и выручи». Но Шелихов одёрнул себя: «Что я — милостыню собираю? Эх ты... До чего дошло». Сжал до боли пальцы в кулак.
Остановился на Варварке, у родственников, постоялые дворы обрыдли, хотелось домашнего тепла. Встретили его радушно, и он хорошо, как давно не случалось, выспавшись, рано поутру вышел из дома. Коней не попросил, все, с кем повстречаться хотел, были рядом, рукой подать.
Варварка — место на Москве старое. Многое повидала. Несчастного Бориса Годунова знала, глаза безумного Гришки Отрепьева её оглядывали. Михаила Романова, первого в царской династии, ещё несмышлёным мальчонкой сюда привезли. На подворье родовое. Здесь же оно стояло, на Варварке. Юный отрок несмело поглядывал из слепенького оконца на сгоревшую Москву, и тоскливо было у него на душе, неуютно, как неуютно было в ту смутную пору на всей разорённой Руси.