Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Управитель, ещё раз перечитав строчку «для бережения новоземельского народа», сложил листы и встал из-за стола.
Прошёл через комнату, вышел на крыльцо и присел на влажную от опустившегося тумана ступеньку. «Тревожится о нас Григорий Иванович, — подумал благодарно, — вот как пишет: «для бережения».
Баранов прислушался к голосам крепостцы. Он не раз выходил так вот на крыльцо и, сидя на ступеньке, слушал ночную темноту.
Это говорят только, что ночь тиха, — нет, в ней много голосов. И в безветрие, под вызвездившимся небом, наполнена она звуками. В редкие минуты отдыха Баранов, обретя душевный покой, о многом размышлял,
Баранов ухватился за влажное от росы перильце и, поднявшись, шагнул в двери.
Разбудил его Иван Шкляев.
— Обещано, — сказал, — поутру кузню показать.
— Да, да, — заторопился Баранов, — как же, идём.
Кутаясь со сна в широкий армяк, достававший чуть не до пят, Александр Андреевич вышел под дождь. Глянул на затянутый тучами горизонт, сказал:
— Ничего, через час-два развеется.
Капли дождя били в обращённое к небу лицо, но управитель, помедлив ещё мгновение, поглядел внимательно на летящие тучи и повторил:
— Непременно развеет. Нам дождь вовсе ни к чему. — Пояснил Ивану: — За лесом идти надобно.
Шагнул с крыльца. Шкляев, глядя, как управитель бойко шагает по лужам, подумал: «Дельный мужик».
В кузне ковали осадную решётку для главных ворот крепостцы. Дело тонкое, требующее особого умения. Малиновые полосы решётки в горне набирали жар. Двое коняг, обнажённых по пояс, раздували мехи. Над горном снопом вздымались искры, жалили разгорячённых работой людей.
Иван взглянул на полосы, сказал:
— Не пережечь бы. Пожалуй, пора.
Кузнец оборотил к нему освещённое бьющим из горна огнём лицо, но ничего не ответил.
Иван взял стоящий у наковальни молот, взвесил в руке, спросил:
— Нет полегче?
— А чем этот негож? — спросил кузнец.
— Тяжёл для такой работы, — ответил Иван.
Кузнец вразвалку шагнул в сторону, вытащил из-за верстака другой молот. Полегче. С длинной рукоятью.
Шкляев взял его, чуть подкинул, ловко подхватил цепкими пальцами, улыбнулся:
— Хорош.
Кузнец взглянул на него с интересом.
— Давай, — крикнул Иван конягам.
Вымахнув клещами из горна полосу, те подали её на наковальню. Иван вскинул
— Поворачивай, поворачивай, ребята!
Кузнец, наклонившись к уху Баранова, спросил:
— Уральский? Из демидовских?
— Точно, — ответил Александр Андреевич, не в силах отвести глаз от Ивана.
А тот не работал, играл, молот ходил кругами, и было даже непонятно, как и когда он перехватывает рукоять. Полоса под молотом вытягивалась струной, вздрагивала, вспыхивала огнём и казалось, вот-вот сорвётся с наковальни, но, как только малиновое тело полосы, вспучиваясь, отрывалось от чёрной, блестящей махины наковальни, её тут же настигал хлёсткий удар, и она никла под силой молота.
— Вот это молодец, — ахнул кузнец, — умелец! Да ему цены нет! Александр Андреевич, — он ухватил управителя за локоть, — ты взгляни... Ай-яй-яй! Цены нет, точно!
Лицо Ивана во время работы было необыкновенно.
Работа меняет лица, проявляя на них сущность людскую, и, чтобы судить о человеке, прежде надо взглянуть на него в работе. Пот — великая роса труда — смывает с человеческих лиц лишнее, и промытые черты с очевидностью скажут: кто стоит перед тобой.
— Всё! — крикнул наконец Иван и опустил молот. — В горн! И углей куль!
— Ну, Иван, — развёл руками управитель, — ну...
Так же, как Иван, обрадовал Баранова корабельный мастер Яков Ши льде.
Человек иного характера, чем Шкляев, Шильдс молча осмотрел новый карбас, заглянул под днище и попросил топор. Всего минуту-то и оглядывал лодью, но, видать, много до того насмотрелся, так как тут же, примерившись к килевому брусу, тюкнул обушком, и брус лопнул. Шильдс поднял спокойные глаза на Баранова, сказал:
— На изломе килевого бруса был сучок. А сие недопустимо. Лёгкий удар, и карбас погибнет. — Положил топор, достал из кармана большой клетчатый платок, вытер руки. — Подбор древесины для килевого бруса должен быть тщателен.
Шильдс спрятал платок, ткнул пальцем в место слома:
— Работника, подобравшего лесину, наказывать не следует, надобно учить. Сучок был скрыт, и он его не увидел. Распознать сей порок — есть мастерство, и, как всякое мастерство, даётся оно трудно. Надо учить, — повторил строго.
Не улыбнулся, не расцвёл праздником, как Иван, но видно было, что и это мастер милостью Божьей.
В тот же день Кильсей, ходивший с Барановым показывать землепашцам будущие их угодья, вдруг остановил управителя и, насторожившись лицом, сказал:
— Постой, постой, — поднял палец. — Слушай.
Баранов удивлённо взглянул на летящие облака.
— Что ты?
— Послушай, — сказал тот, — журавли курлычут. Прощаются. Всё. Осень, — качнул головой. — Ах как плачут... Теперь жди ветров, а там и холода придут.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Екатерина играла за большим европейским столом, не жалея козырей, блефуя и путая партнёров. Властной рукой она швыряла на зелёное сукно беспроигрышные тузы и российское золото. Императрица готова была любой ценой побить французские карты, на которых было начертано: «свобода», «равенство», «братство». Для этого годилось всё. Екатерина не щадила ни своего времени, ни сил своих дипломатов, ни крови российских солдат.