Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
— Ждать, — говорил Григорий Иванович, убеждая себя и других, — придут галиоты. Обязательно придут.
И всё чаще и чаще взглядывали люди на море. Несёт мужик брёвнышко или плаху, остановится, ладонь козырьком над глазами поставит и смотрит, смотрит. А на море всё то же: волны под солнцем да чайки. Прищурится мужик, руку опустит. А у рта горькие складки. Пойдёт дальше. Глядишь, второй остановился и тоже на море смотрит. Глаза скучные.
Ждать-то всегда трудно. А ждать вот так на острове,
Сомнение всё больше и больше царапало души.
Устюжане между тем дело своё сделали. Плахи треснувшие заменили и так место порченое залатали и засмолили, что и не отыскать. Да и не только плахи поставили, но и многое другое, побитое в шторм, починили. Байдару новую взамен смытой соорудили. Галиот был готов к походу. Как новый, стоял на воде. Тени от мачт плясали на волне, рвались вперёд, но кораблик был на якоре.
В один из дней к Шелихову пришёл старший из устюжан. Потоптался в дверях каюты, теребя шапку в руках, похмыкал в бороду. На приглашение Григория Ивановича прошёл вперёд и сел на рундук.
Старший из устюжан на слова был неспешен, да и Шелихов его не гнал.
Мужик носом пошмыгал, поглядел с любопытством вокруг, как будто бы и не его рук дело каюта эта была, наконец сказал:
— Григорий Иванович, вот как разумею я. Сели-то мы здесь на острову надолго, видать? — Взглянул на Шелихова пытливо. — До весны? А? Или как?
Шелихов посмотрел на мужика, подумал: «Такой попусту слова не сболтнёт, ежели и самые мои тайные думы узнает».
Пересел поближе, хлопнул по коленке:
— Ты, Устин, — сказал, — не тяни, говори, с чем пришёл.
— Так, так, — помялся Устин, — значится, точно — до весны сели. — Опять в бороду похмыкал, собрал морщины на лбу. — Ну, что ж... Я так и знал... Ватажники, конечно, недовольны будут. Зиму здесь непросто просидеть. Да ещё по весне идти дальше. Туда-сюда, а в случае и лучшем раньше чем через полтора годика к своим домам не прибьёмся... — За бороду взялся всей пятерней. — Да...
— Ты подожди гадать, — сказал Шелихов, — когда уйдём да когда придём. Говори, что у тебя.
— Да что у меня-то, — задумался Устин, — раз на зиму садимся, кораблик надо из воды вытянуть. На берег поставить. Зима придёт — льдом его, как орех, раздавит. Разумеешь?
Посмотрел внимательно на Шелихова. И видно было — озабочен мужик и болеет за дело.
Григорий Иванович ждал, что устюжанин дальше скажет.
— Я бы разговор этот не начал, — продолжил Устин обстоятельно, — но мухи снежные полетели вчера поутру. Значит, и до холодов недолго. Сорок дней, старые люди говорили, от первых снежных мух до крепкого снега. А сорок дней быстро пройдут.
— Так, — протянул Шелихов, — ну
— А то, что людишек надобно на остров гнать. Лес добыть. Салазки приготовить для судна. Ворот смастерить добрый. Всё это время требует. Место надо подыскать надёжное, куда галиот вытягивать. Так надо кораблик поставить, чтобы от ветра укрытие было. Мало ли что бывает. Бурей завалит, тогда тяжко его на воду спускать по весне придётся. А то и вовсе не спустишь. Понял?
Глянул на Шелихова в упор.
— Понял, — помедлив, ответил Григорий Иванович, — но, может, погодим? Народ всполошим, а тут галиоты придут...
— Нет, — возразил Устин. Усмехнулся. — Одна годила, да в поле родила. Когда ещё галиоты придут — неведомо. Надо дело делать, Григорий Иванович. Поздно будет. Лес ещё найти да притащить надобно. Самое время людей посылать. — Устин поднялся. — Ну, Григорий Иванович, я объяснил, а ты решай, как сам знаешь.
Вышел из каюты. Видно было, что не хотелось ему говорить всё это, но высказался. Считал, что только так и нужно. Предостеречь думал.
И как ни противился Шелихов, а согласился. «Прав, прав Устин».
В тот же день зазвал в каюту Измайлова, Устина, Голикова, Степана да ещё пяток ватажников из тех, что побашковитее. Обсказал Устиновы соображения и своё мнение высказал.
Говорил и на мужиков поглядывал, понимал — большой груз должны они на себя взять, согласившись на зимовку на острове. Это только глупый сказать может: зимовать так зимовать, что уж там. А человек знающий понимает: неведомо ещё, кто зимовку ту переживёт. Но понимал Шелихов и то, что уходить нельзя, не дождавшись отставших галиотов.
— Прав Устин, — сказал твёрдо, — прав.
— Прав, — сказали и Самойлов с Измайловым. — Ватаге надо объявлять: зимуем здесь.
Михаил Голиков забил хвостом:
— Как зимуем? А Иван Ларионович что скажет? Он нас в будущем году назад ждёт. А так когда мы вернёмся?
Оскалился сразу же, словно собрался укусить. Взъерошился.
— А ты не гадай, когда вернёмся, — сказал Самойлов. — Проси Бога, чтобы вернулись только. — Головой покачал. — Загад не бывает богат.
Посмотрел на Голикова из-под седых бровей. Взгляд одно сказал: «Прыток больно. Погодь. Пускай другие скажут».
— Нет, — настаивал Голиков, — я не согласен на зимовку.
— Плыви тогда, — сказал Измайлов, — проси Григория Ивановича. Он, думаю, байдару тебе даст и в провианте не откажет.
Устин было начал резоны Михаилу Голикову приводить, но тот махнул на него рукой:
— Ты помолчи! Твоё дело — десятое.
Устин поджал губы. Заёрзал на рундуке:
— Ежели так разговор вести, оно и верно, десятое...