Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
— Ловок! — сказал Иван Ларионович.
— Куда как ловок, — подхватил крючок, — донос настрочил в Питербурх, и откупщикам пришло время с жизнью прощаться.
— Да-а-а, — протянул Иван Ларионович вовсе кисло.
— Однако, — у крючка голос веселее зазвенел, — купчишки, что были на свободе, лукавое дело замыслили. Был в Иркутске лихой ямщик. Скорняков Иван. Гонял коней по сибирскому тракту. Кони у него — птицы. Да и сам лих. Так вот с ним купцы и сговорились.
Иван Ларионович шею вытянул.
— Ну?
— Денежку дали хорошую аль золотишком заплатили — неизвестно. Одно сказали: «Коней не жалей, обскачи крыловского гонца да в торбу ему вместо грамотки, что он в Питербурх везёт, другую положи». Скорняков выпил стремянную, грамотку у купцов взял и погнал. Озорной был. Есть такие: им не прибыток важен, но само озорство. Оно такого вот, отчаянного, подстёгивает, в крови у него кипит. Гонца Скорняков достиг, опоил в кабаке и в торбу купеческую грамоту вместо асессорской сунул.
— Ха, — кашлянул Иван Ларионович, — ну, ну...
— Я и говорю — лихой человек. Да... А в грамотке купеческой обсказаны были все дела крыловские. Какие деньги взял, у кого, куда схоронил, но главное, под грамоткой подпись была учинена подлинно асессорской рукой. И росчерк особый, с вывертом, с крючком заковыристым. Крылов-де писал, и больше никто.
— Вот те на, — удивился Иван Ларионович, — как же так?
— А вот так. Как подпись вчинить смогли купцы — тайна. Однако и под пыткой асессор от неё не отказался. Грамота была, как донос на себя. Согрешил-де и вот покаялся. В исступлении ума Крылов волосы рвал, но подпись его под грамотой, и всё тут. Отказаться не смел.
Иван Ларионович подобрал ноги под лавку. С опаской на судейского взглянул.
— Истинно, — сказал, — лукавое дело. Ну, народ... А что же дальше с асессором?
— Известно: в кандалы и в Питербурх. Купцов выпустили. А вот, — судейский наклонился к Ивану Ларионовичу, — ямщик-то, Скорняков Иван, сгинул. В полынью на Ангаре влетел, и, конечно, и он, и кони — под лёд. Следа не осталось. Круги на воде. Однако говорили, что не сам он в пропасть эту вскочил, но вбили его туда.
Иван Ларионович на лавке осел. Поморгал глазами. Выпростал из-под себя ладони и ухватил пятерней за подбородок. Помолчав долгое время, убеждённо сказал:
— Воровское племя купцы. Тати.
Крючок странно улыбался.
— Что ощерился? — шикнул Иван Ларионович и взглянул испытующе. — Маков цвет... Хорош. От тебя подлинно всякого дождаться можно.
Судейский подобрал губы.
Иван Ларионович достал пачку денег, толкнул через стол.
— Ступай, — сказал, — это за труды.
Судейский забормотал слова благодарности, но купец прервал:
— Иди, иди. Рожа, — выдохнул. — Эх, народ.
Рассказ крючка настроение ему испортил.
Судейский вышел. Иван Ларионович сунул пальцы в пальцы и застыл. Только лицо недовольно и болезненно морщилось. Озадачил его крючок. Шибко озадачил. «Вот сегодня он мне послужил, — подумал, — но завтра дяде послужит? А что выкинет — неведомо». Открыл потайной ящик в столе. Ящик ровно выстилали пачки денег, полученные от продажи пушнины. Голуби белые. Вспомнилась старая купеческая присказка: «Богат не тот, кто заработал, но тот лишь, кто сберёг». У Ивана Ларионовича во рту горько стало, будто съел нехорошее. Так-то вот мудрость нехитрая его разволновала.
— А всё крючок, — пробормотал, — крючок проклятый. Прости Господи. — Перекрестился на икону. «Посмеялся... — в мыслях прошло, — а где смех, там и слёзы».
Но ни смех, ни крючок здесь были ни при чём. Другое стукнуло в душу. Хорошо заработал на пушнине Иван Ларионович, так, как давно не получалось, и подумалось вдруг: «Не сегодня завтра Гришка приедет, и голуби эти — голуби ведь — из ящика в столе вмиг разлетятся. И то, скажет, нужно, и это, да и полетят, полетят пташки». Ходил Иван Ларионович по комнате, кряхтел, хмыкал в нос. Вот и прикипел к новоземельному делу, но нет-нет, а на белых своих голубей в ящике стола поглядывал. Под ногами поскрипывали половицы. Да нехорошо, тоскливо.
Однако Иван Ларионович вспомнил губернатора Пиля, слова его ласковые, настойчиво повторенное: «Знаю, послужить державе готовы». И в спине у купца засвербило. Повёл лопатками. На дверь взглянул — не подслушал ли кто его мысли? Неловко стало Голикову. «А что я расколыхался? — подумал. — Дела вроде ничего идут... Зря, зря себя волную». Подошёл к столу, зло захлопнул потайной ящик. «Не было, — решил, — разговора с проклятым крючком, и мыслей тревожных не было».
Однако солгал себе. Был разговор, и мысли были. Здесь уж никуда не деться.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Президент Коммерц-коллегии и секретарь императрицы встретились в счастливый для Безбородко день.
Накануне Екатерина осматривала приобретённые её антикварами живописные полотна из Италии.
С осторожностью — не дай бог повредить или нанести какой, даже малый, ущерб — шедевры было доставлены в Зимний дворец и с большим тщанием расположены в личных апартаментах её величества. Старые полотна на тяжёлых мольбертах были установлены против широких, выходящих на Неву окон. Строгие рамы в неверном свете питербурхского дня посвечивали золотом, а дерево мольбертов, подобно дереву старинных инструментов, излучало тепло.
С установкой картин хлопот было много. Их располагали так и эдак, вновь переносили тяжёлые мольберты, чтобы найти наиболее выгодные углы освещения, пока наконец главный живописец не убедился, что картины расставлены лучшим образом. Однако один из художников посетовал, что день недостаточно ярок. Слова эти прозвучали неожиданно и заставили задуматься: не внести ли свечи? Но главный живописец двора, внимательно оглядев полотна, возразил:
— Нет, — сказал он, — в таком освещении, несомненно, есть тайное очарование. Оно углубляет краски. Питербурх в этом отношении счастливый город. — И ещё раз оглядел полотна.