Шельмуфский
Шрифт:
Я заказал поэту следующие строки в ее честь и велел их высечь на ее надгробном камне.
Еще и сейчас можно прочесть над ее могилой:
Путник случайный, у этого камня постой, Подумай, кто скрыт под могильной плитой. От любовной тоски Лизок почила на ложе. Поди, угадай! Это наша Лизетта, а кто же.После этой Лизетты в меня влюбилась дочь одного благородного вельможи, ее звали Дамиген, [35] и она сваталась ко мне. Она была, черт меня побери, тоже несравненная баба. Мне приходилось с ней ежедневно выезжать прогуливаться и постоянно всюду таскаться за ней. Хотя я был очень расположен к дочке вельможи и даже обнадежил ее, что женюсь на ней, я тем не менее еще не дал окончательного слова. Однако уличные мальчишки уже распустили слухи, что девица Дамиген – невеста и как-де этой бабенке. посчастливилось, что такой благородный молодой человек достался ей в мужья – стоит на него только взглянуть и у всех сердце радуется. Подобные толки ходили по всему городу. И я уже совершенно решился на ней жениться и женился бы, если бы не сударь отец, который без моего и ее согласия не пообещал бы ее другому дворянину. И что же, вы думаете, случилось? Однажды Дамиген попросила меня прогуляться с ней в воскресенье по городу, чтобы я показал себя людям: они слыхали от садовода, какой я порядочный и прелестный молодой человек, в глазах которого светится что-то необыкновенное, и поэтому все желали взглянуть на меня. Было нетрудно доставить ей удовольствие. Я вышел с Дамиген прогуляться под ручку по Стокгольму в праздник, который как раз выпал тогда на воскресенье. Завидев, что я со своей Дамиген уже тут как тут, о проклятие, как все стали выглядывать из окон! Они тайком перешептывались между собой, и, насколько я мог уловить, то один говорил: «Да это ведь красавчик!»; то из другого дома второй: «Подобного молодца я не встречал за всю свою жизнь!» То несколько мальчишек, стоявших тут же, вели такой разговор: «Гляди, вот идет бабенка, которая выходит замуж за благородного богатого дворянина, что живет у садовода». На углу несколько служанок болтали между собой: «Ах, люди, только подумать, как повезло девице Дамиген! Она выходит за парня, с которым идет
35
Дамиген(верхнесакс. Damigen) – «дамочка». В XVII в слово это имело значения: 1) юная госпожа, девушка; 2) проститутка, развратница.
На следующий день, узнав, где проживает тот малый, что залепил мне оплеуху, я послал к нему сына садовода и велел передать, что буду считать его не храбрецом, а самым жалким трусом на свете, если он в такое-то время не прибудет на большой луг с парой добрых пистолетов, а там я ему докажу, что я человек смелый. Ну и проклятье! Что тут произошло, едва сынишка садовода утер нос дворянину этими словами и начал выкладывать о пистолетах, как перепугался этот парень! Он не знал, что ответить мальчишке! И когда тот спросил, какой ответ он должен принести своему благородному господину, он, наконец, признался, что, действительно, сбил у меня шляпу с головы – его очень раздосадовало, почему я вел девицу Дамиген под руку, а ведь она – его будущая жена, и он этого совершенно стерпеть не может. Но, чтобы из-за оплеухи я вызвал его драться на пистолетах, этого он вовсе не ожидал, ведь выстрел – дело особое, он, пожалуй, может угодить в него или в меня, а какая нам от этого польза? Нет, на это он не пойдет, а вот если я пожелаю с ним драться на кулачках, то он сначала попросит разрешения у своей мамаши. Но коли она этого ему не позволит, то никакого иного реванша за оплеуху он предложить мне не может. Ох и проклятье! Когда мальчуган принес мне ответ дворянина, я, черт возьми, хотел было тотчас же его испотрошить. Я готов был это исполнить и начал снова размышлять над тем, как мне его отделать. Во-первых, я намеревался сбить его с ног на улице и пойти своей дорогой, но, подумал я, где же найдет меня моя Дамиген? Наконец, я решил отплатить ему двойной оплеухой и излупить его тростью при всем обществе. И я бы это обязательно выполнил, если б только этот парень не наделал такого большого шума из-за моего вызова, что меня от имени одной высокопоставленной особы попросили забыть все это дело, ведь достаточно и того, что я уже всем показал, какой я редкий храбрец. Узнав, что меня от имени одной высокопоставленной особы просят оставить его в покое, и все меня и без того считают храбрейшим малым на свете, я бросил о нем и думать. Но своей Дамиген я тоже не добился: ее отец, правда, сказал мне, что ему хорошо известно, какой я редкий храбрец, но ofi обещал свою дочь дворянину, а недворянину нечего и надеяться ее получить. На это я ему учтиво заметил, что он прав, считая меня человеком редкой храбрости, но я никогда не домогался его дочери, наоборот, она хотела меня заполучить. Когда старый вельможа упрекнул в этом свою дочь, она сказала, да, это так, она не выйдет за того, кого ей навязывают, а если она не может выйти за меня, то не выйдет замуж совсем. После этих слов отец Дамиген страшно вспылил и, пригрозив ей самым суровым наказанием, запретил ей приезжать ко мне и приказал, чтобы никто не выпускал ее за городские ворота. И так как я теперь не имел возможности по-прежнему видеться с Дамиген, то добрая бабенка почувствовала себя очень худо, и все упрекали сурового отца за то, что он отказал мне в ее руке.
После этого я окончательно решил покинуть Стокгольм, я и так пробыл здесь два года. За день до посадки на корабль я еще раз отправился в сад, взглянуть, скоро ли созреют сливы. В то время, как я осматривал одно дерево за другим, ко мне примчался во весь дух сынишка садовода и сообщил, что кто-то в санях с колокольчиками ожидает меня у ворот и очень хочет со мной переговорить, на нем большая зеленая шуба, подбитая лисой. Но я не сразу вспомнил, кто бы это мог быть. Но, наконец, вспомнил о брате моем господине графе, – не он ли это? – и вместе с мальчуганом стремглав выбежал из сада. У ворот я, действительно, черт меня подери, встретил брата моего господина графа, брошенного мной в Гамбурге на произвол судьбы. О будь я проклят! Как мы оба обрадовались нашей встрече! Я тотчас же направился с ним в комнату садовода и распорядился, чтобы ему дали что-нибудь поесть и выпить, ибо он, черт возьми, совершенно изголодался, а его лошадь выглядела совсем тощей – мальчишка садовода вынужден был оседлать ее и погнать подкормиться на луг. Между тем граф рассказал мне обо всем, что случилось с ним тогда в Гамбурге, и как сожалела обо мне мадам Шармант, когда я вынужден был спасаться бегством, столь неожиданно покинув ее. Он привез мне от нее послание, которое она написала наугад и поручила его передать мне, так как я не сообщил ей, где нахожусь, то она уже считала меня умершим. Содержание письма, и притом в стихах, было таково: [36]
36
Стихотворное послание Шармант – пародия на избитые мотивы любовно-элегической лирики прециозных поэтов.
Прочитав письмо, я так затосковал о Шармант, что не мог удержаться от рыданий, велел брату моему, господину графу, поесть, а сам вышел за дверь и ревел, черт возьми, как маленький мальчишка; наревевшись, я попросил садовода дать мне перо и чернила, мне-де надо сразу ответить на письмо. Садовод сказал, что все это находится наверху в летней комнате и, если я желаю, то он прикажет принести все это сюда вниз, но, если мне угодно писать наверху, где никто не помешает мне разговорами, то, пожалуйста, я могу заняться и там. Мне это понравилось, и я попросил брата моего, господина графа, извинить, что я на некоторое время оставляю его в одиночестве, я только намерен написать ответ на письмо Шармант. Брат мой, господин граф, на это сказал, чтобы я с ним не церемонился и писал столько времени, сколько мне захочется, он меня не будет беспокоить. С тем я и вышел из комнаты и собирался быстро взбежать по лестнице наверх, но, не заметив, что одна ступенька выломана, я попадаю правой ногой в дыру и мигом, черт меня побери, ломаю ногу. О проклятье! Как я заорал! Все сбежались, в том числе и господин граф, начали спрашивать, что со мной, но никто мне не мог помочь, раз уж нога разлетелась на кусочки. Садовод быстро послал за костоправом, чтобы тот пришел и перевязал меня, ибо, черт возьми, он был мастер чинить переломы. Он мне умело привел ногу в порядок, хотя и возился с ней целых двенадцать недель. Начав понемногу ходить, я прежде всего послал ответ Шармант, который гласил следующее и был также искусно составлен в стихах:
Любезной Шармант, дела отложив, Шельмуфский спешит сообщить, что жив. Правда, 12 недель, как сломал он правую ногу, Но в этой беде костоправы ему помогут. Господин брат мой граф в неизменных санях Прибыл ко мне и привез мне письмо на днях, Из которого видно, что Шармант хочет знать, жив я или нет. Да, черт возьми, я и не собираюсь на тот свет. А живу я сейчас в земле шведов, Если хочешь, дитя, меня проведать, Под Стокгольмом у садовода я снимаю квартиру покуда, Но торопись, ибо там не долго пробуду. Приезжай скорей, если хочешь меня встретить, Это все, что я хотел тебе ответить. Засим будь здорова и не знай тоски, Навсегда твой прелестный юноша Шельмуфский.Хотя я и не очень настропалился в стихотворстве, но это стихотворное послание, черт меня подери, мне весьма удалось. Я послал его с мальчишкой на стокгольмскую почту, с тем чтобы оно «спешно» было доставлено в Гамбург. Не прошло и четырех недель, как появилась собственной персоной и моя возлюбленная Шармант. Едва увидев меня, эта бабенка, будь я проклят, не просто бросилась мне на шею и расцеловала, а чуть всю мою морду, черт возьми, из любви не откусила. Затем она поведала также, как гамбургская стража трижды искала меня в ее постели, потому что я перекалечил столько людей, и как все в танцевальном зале сожалели, что лишились моего общества, ибо я был превосходным прыгуном. Пришлось и мне рассказать ей, что приключилось со мной с тех пор, как я удрал из Гамбурга. Я рассказал ей все, и о шторме на море, и о том, каких разных рыб я перевидал, но об оплеухе в Стокгольме из-за девицы Дамиген я не обмолвился, черт возьми, и словечком. Хотя я собирался вновь сесть на корабль и продолжать свое знакомство с миром (ибо нога моя уже совсем зажила), я все же согласился на просьбу Шармант, что останусь в Стокгольме еще с полгода и покажу ей то, да се, наиболее примечательное. Но только как раз в Стокгольме ничего особенно и не увидишь, кроме того, что город – славный, расположен очень живописно, а вокруг красивые сады, луга и превосходные виноградники, где выделывают, черт побери, лучший рейнвейн. Рыбы и всего такого прочего здесь так же мало, как и в Гамбурге. Форелей, правда, предостаточно, но кому же не надоест питаться всегда только одной и той же породой рыб; зато скотоводство там из-за богатых пастбищ невиданное, и есть коровы, которые, черт возьми, дают, наверное, до 40–50 кувшинов молока. А зимой эти же коровы сразу дают масло, напоминающее, черт меня побери, прекраснейший воск, застывший извилистой струей.
Побывав, наконец, всюду со своей Шармант и показав ей в Стокгольме то, да се, наиболее примечательное, я собрался с ней и братом моим господином графом вновь в путь, расплатился с садоводом, и мы договорились с капитаном корабля, который должен был захватить нас в Голландию. После того как с кораблем дело было улажено, господин граф погрузил на него также и свои сани с бубенцами и лошадь, дабы по прибытии в страну вновь разъезжать в санях. Перед отплытием мы попрощались с садоводом и еще раз поблагодарили за оказанный нам добрый прием. И тут, черт возьми, он начал реветь, как малый ребенок, – так опечалила его разлука с нами. Напоследок он преподнес мне чудесный цветок, и хотя у него были черные, как смоль, лепестки, аромат он издавал, черт меня побери, на целую милю вокруг. Он называл его Виола кольраби, [37] и я захватил его с собой. Затем, наконец, мы отправились в гавань, на корабль. Добравшись туда, мы встретили, проклятье, уйму народу, желавшего ехать в Голландию, там было, черт их возьми, тысяч шесть, и все они сели с нами на судно и были намерены посмотреть на Голландию. О том, как худо нам на этот раз пришлось на море, вы прочтете в нижеследующей главе, и у вас станут волосы дыбом.
37
Виола кольраби– т. е. попросту капуста.
Глава четвертая
Мы отплыли из Стокгольма как раз в то время, когда начали созревать вишни и виноград. Проклятие! Какая теснота и давка царили на судне от такой уймы людей! Мне, моей возлюбленной Шармант, а также брату моему, господину графу, отвели отдельную удобную каюту, ибо капитан приметил, что мы люди благородного звания, а прочие шесть тысяч, черт возьми, вынуждены были по очереди спать на соломе. Несколько недель мы весьма благополучно продвигались вперед, и настроение у всех нас на корабле было бодрое и веселое, пока мы не достигли острова Борнхольма, [38] где масса подводных камней, и капитан, не знающий прохода, может запросто опрокинуть судно. О проклятие! Какой шторм, какая свирепая буря сразу же поднялись на море; ветер, черт побери, обрушивал на судно волны выше самых высоких башен, и наступила тьма-тьмущая. Вдобавок еще, к величайшему несчастью, капитан забыл свой компас на столе в харчевне в Стокгольме и поэтому не ведал, где находилось судно и с какой стороны его следует провести между рифами. Ужасный, свирепый шторм бушевал четырнадцать суток и днем и ночью, а на пятнадцатый день, когда казалось, что теперь он немного поутихнет, вновь поднялась буря, и ураган так швырнул наше судно на скалы, что оно, черт меня побери, разлетелось на тысячи кусков. Проклятье! Что творилось в море! Капитан, корабль и все, кто находились на нем, мигом пошли ко дну и, если бы я и брат мой, господин граф, не ухватились проворно за доску, на которую мы сейчас же легли и поплыли, то никакого выхода бы не было и мы отправились бы на тот свет вместе с прочими шестью тысячами. О проклятье! Что за жалобные вопли раздавались в воде! Ни о ком я так не сожалел в ту минуту, как о моей милейшей Шармант и, когда я о ней вспоминаю, у меня еще и сейчас, черт возьми, выступают слезы. Ибо я слышал, как она, наверно, раз десять звала в воде: «Прелестный юноша!» Но чем я ей мог помочь? Я должен был, черт меня побери, заботиться о себе, чтобы мне самому не свалиться с доски, а не то, чтобы спасать ее. Я всегда глубоко сожалел об этой бабенке, так внезапно расставшейся с жизнью. Ни одной души, черт возьми, не осталось в живых, кроме меня и господина графа, ухватившихся за доску. Немного поглядев издали с нашей доски на эту трагедию, мы, загребая руками, двинулись прочь и вынуждены были проплыть, наверно, свыше ста миль, пока вновь не достигли земли. Спустя три дня, мы увидели шпили и башни Амстердама и направили тотчас же к ним свой путь, а на четвертый день, в десять часов утра, после многих пережитых опасностей мы причалили с нашей доской к берегу, позади сада бургомистра. Затем мы прошли через сад бургомистра к дому его; брат мой, господин граф, нес доску, а я шел впереди. Когда мы открыли калитку сада, ведущую во двор бургомистра, он как раз стоял в дверях дома и тут-то он нас, приближавшихся к нему, и увидел. Не могу и передать, с каким изумлением глядел он на нас, ибо мы были похожи на мокрых крыс и у господина графа вода все еще стекала ручьями с бархатных штанов, словно его поливали из ушатов. Но я кратко и искусно, в двух-трех словах, рассказал господину бургомистру о том, как мы потерпели кораблекрушение и долго плыли на доске, прежде чем достигли земли. Господин бургомистр, который был, черт возьми, славным, порядочным человеком, глубоко посочувствовал нам, повел нас в свой дом, велел хорошо протопить печь, чтобы я и брат мой, господин граф, просохли в нише за печкой. Как только тепло от печи начало немного идти нам на пользу, господин бургомистр завел разговор и спросил, кто мы такие. Я тотчас же весьма искусно рассказал ему о своем рождении и о том, что при этом случилось с крысой. Тысяча чертей! Какие он вылупил глаза, когда я ему рассказал подобные вещи о крысе, и впоследствии всякий раз в беседе со мной он держал свою шапчонку под мышкой и величал меня не иначе, как «Ваше высокоблагородие, Ваше сиятельство». После этого рассказа господина бургомистра вызвали, и он отсутствовал, вероятно, с полчаса. Я и брат мой, господин граф, страшно проголодались, потому что в течение четырех суток не имели и маковой росинки во рту, и, так как в комнате никого не было, мы решили разведать, что хорошего найдется у господина бургомистра за печной трубой. Господин граф залез туда рукой и вытащил, черт меня побери, огромный горшок с кислой капустой, принадлежавший, вероятно, прислуге. Проклятье, как мы накинулись на эту капусту и уничтожили ее, черт возьми, дочиста! Прошло немного времени, как нас с братом моим, господином графом, ужасно затошнило, потому что мы нажрались капусты без хлеба, на пустой желудок. Ну и дьявольщина, как начало нас тут рвать и мы наблевали господину бургомистру полную нишу за печью; по всему дому пошла такая вонь, что мы сами едва могли здесь находиться. Вернувшись, господин бургомистр, учуяв эту вонь, осведомился у меня: «Ваше сиятельство, по-видимому, подпалило одежду, поэтому так пахнет?» Сто тысяч чертей! Ну, что я на это мог сразу ответить благородному человеку? И я ему рассказал тотчас же учтивым манером, что мы были очень голодны, добрались до горшка с кислой капустой и уплели ее, а когда наши желудки не приняли ее, то нас начало рвать, а отсюда, наверное, и пошла вонь. Проклятье! Услышав, как я столь ловко изложил все это, он сразу же кликнул служанку, чтобы она убрала нишу и немного прокурила комнату. После этого он распорядился немедленно же накрыть стол и потчевал меня и господина графа весьма тонкими яствами. После еды несколько самых важных городских советников пришли к бургомистру и нанесли мне и брату моему, господину графу, визит; они пригласили нас к себе в гости и оказали нам такие большие почести, что могу заверить, Амстердам, черт возьми, превосходный город. Как раз в то время в одной благородной семье готовилась свадьба, на которую и я был приглашен с братом моим, господином графом. Один английский лорд из Лондона вступал в брак с дочерью благородного амстердамского советника, и так как по тамошнему обычаю люди высокого звания, приглашенные на свадьбу, обязаны были напечатать свадебную песню, специально сочиненную в честь жениха и невесты, и поднести им, то я и здесь хотел показать себя молодцом. В это время приближался день святой Гертруды, [39] когда прилетают аисты, и так как невесту звали Трудой, то я решил свое поэтическое вдохновение связать с аистом, и заглавие должно было гласить: «Веселый аист» и пр. Я принялся за песню и просидел свыше четырех часов, но хоть бы одна строка пришла мне в голову! Черт меня побери, я не мог выжать из себя и слова, подходящего для радостного аиста, и обратился к брату моему, господину графу, – может быть он попытается хоть что-нибудь сочинить, потому что мне ничего не приходит на ум. Господин граф ответил, что так как он когда-то ходил в школу, то немного научился рифмовать, однако удастся ли ото ему сейчас, он не ручается, во всяком случае он попробует, выйдет ли у него что-нибудь. С этими словами граф сел, взял перо и чернила и начал сочинять. Вот что он накропал: [40]
38
Борнхольм– остров в Балтийском море.
39
Имеется в виду 17 марта, день святой Гертруды. По народному календарю, в этот день земля начинает отходить и давать тепло Святая Гертруда считалась также покровительницей путешественников.
40
Следующие ниже стихи графа – пародия на прециозную лирику, например, Второй Силезской школы, – группы аристократических поэтов XVII в., выходцев из Бреславля (Гофман фон Гофмансвальдау, Каспер фон Лоэнштейн и др.). Их поэзия отличалась повышенным интересом к эротической теме, трафаретными образами, и картинами, чрезмерным злоупотреблением мифологией. Майя– мать бога Гермеса. У римлян отождествлялась с Фауной – богиней животного мира. Здесь: символ фауны.
Спустя полчаса, как он прокорпел над этими строками, я заглянул сзади через его плечо в бумажку и увидел, что он сотворил. Прочитав такую чепуху, я, черт меня побери, посмеялся над братом моим, господином графом, за то, что он, черт возьми, написал такую нелепую нескладицу. Ибо вместо того, чтобы упомянуть аиста, он всунул жаворонка, а там, где должно было стоять имя «Труда», он помянул даже вуаль фаты, [41] разве только что вуаль уместна при свадьбе? И притом, ведь концы должны же рифмоваться! [42] Но «тенью» и «покидает» подходят друг ко другу, как корове – седло. О и готов был и дальше ломать себе голову, однако я велел ему это оставить и лучше лечь спать. И хотя мне за целый день тоже ничего создать не удалось, я вновь принялся за дело на следующий день с раннего утра и постарался все же сочинить невесте песню об аисте и Гертруде. Едва я взял в руки перо, какие, будь я проклят, вдохновенные мысли насчет аиста пришли мне в голову, и я, черт возьми, просидел не более полдня, как она уже была готова и звучала вот как:
41
Шельмуфский путает «вуаль фаты» (нем. der Flor) с богиней цветов Флорой (нем. die Flora).
42
Невежественный Шельмуфский знаком только с немецким народным стихом, так называемым «кнительферзом», имеющим парную рифму. Этим стихом он и пишет постоянно свои поэтические послания. Поэтому он не замечает перекрестных рифм в стихе графа, нелепо подражающего классическим стихотворным формам.