Шепот шума
Шрифт:
Ломоносов - Наполеону
Любовь есть склонность духа к другому кому, чтобы из его благополучия иметь услаждение.
Ломоносов - Пушкину
Животных природа на два пола разделила - на мужеский и на женский. Оттуда и имена их во многих языках суть двух родов: господин, госпожа; муж, жена, орел, орлица. Пристойно кажется, чтобы бездушным вещам быть ни мужского, ни женского, но некоего третьего рода, каков есть у нас род средний: море, небо, сердце.
Пушкин - Вяземскому
Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум. Законная пизда - род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит.
Пушкин - Вяземскому
Когда-то свидимся! Заехал я в глушь Нижнюю, да и сам не знаю, как выбраться? Точно еловая шишка в жопе; вошла хорошо, а выйти так и шершаво.
Гоголь -
и полетел я в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь.
– Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр - все это мне снилось. Я проснулся опять на родине...
Пушкин - Вяземскому
Грех гонителям моим! И я как Андре Шенье могу ударить себе в голову и сказать:
"Извини эту поэтическую похвальбу и прозаическую хандру. Мочи нет сердит: не выспался и не высрался".
Пушкин - Вяземскому
Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели, то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство.
Пушкин - Вяземскому
Жуковский со смехом говорил, что говорят, будто ты пьяный был у девок, и утверждает, что наша поездка к бабочке-Филимонову, в неблагопристойную Коломну, подала повод к этому упреку. Филимонов, конечно, пиздюкъ, а его бабочка, конечно, рублевая парнасская Варюшка, которую и жалко, и гадко что-нибудь нашего ебануть. Впрочем, если б ты вошел и в неметафорический пиздежъ.
Пушкин - Вяземскому
Конечно, я бы не допустил к печати ничего слишком горького, слишком озлобленного. Но элегическую хуйню - жопе позволено сказать, когда невтерпеж приходится благородному человеку.
Пушкин - Вяземскому
Я начал также еть; на днях испразнился сказкою в тысяча стихов, другая в брюхе бурчит.
Пушкин - Дельвигу
Плетнев, наш мизантроп, пишет мне трогательное письмо; жалуется на меня, на тебя, на твой гран-пассианс и говорит: "мне страшно думать: это люди!" Плетнев, душа моя! что тут страшного? люди - сиречь дрянь, хуйня. Плюнь на них, да и квит.
Пушкин - Дельвигу
Я совершенно разучился любезничать: мне также трудно проломать мадригал, как и целку.
Пушкин - Дельвигу
А я езжу по пороше, играю в вист по 8 гривен роберт - и таким образом прилепляюсь к добродетели и гнушаюсь сетей порока - скажи это нашим дамам; я приеду к ним еть полно.
А утром было утро. И дон Жан был мужем. И по отношению к мужу у Веры были обязанности: поговорить, накормить, проводить. И, немного поговорив, кое-чем покормив, она его проводила. И началось. То есть как только Вера услышала телефонный звонок, она подумала - началось. На самом деле началось. Это был Нижин-Вохов. Он быстро объяснил, что они должны быстро встретиться и быстро ехать к одному деловому человеку.
– Лучше от меня, - сказал Н.-В.
– Это почему это?
– сказала Вера.
– Не спорь, так лучше, - сказал Н.-В., - не спорь.
И она больше не спорила. Она быстро собралась и быстро приехала. На самом деле.
И она увидела платье. Это было редкой красоты черное платье. Оно было абсолютно черное, но поскольку оно было сшито из бархата, кожи и шелка, то шелк был прозрачно-черным, кожа матово-черной, а бархат совершенно-сумасшедше-черным. И оно было коротким, это платье.
– Надень его, - попросил Н.-В.
"Кити видела каждый день Анну, была влюблена в нее и представляла себе ее непременно в лиловом. Но теперь, увидав ее в черном, она почувствовала, что не понимала всей ее прелести. Она увидела ее совершенно новою и неожиданною для себя. Теперь она поняла, что Анна не могла быть в лиловом и что ее прелесть состояла именно в том, что она всегда выступала из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней".
– Ну, я готова, - сказала Вера, - поехали.
– Сейчас, - Н.-В. подошел к ней вплотную, - сейчас поедем.
И он нашел то, что искал, мгновенно. И это был ее рот. И там был язык. И он захватил его своим ртом мгновенно. Что он только с ним не делал. Наконец они потеряли точку опоры.
И там они совсем потеряли голову, то есть совсем ни о чем не думали. И платье, которое было на Вере, совсем уже не скрывало то, что было под платьем. Это платье нарочно открывало то, что было под ним. Это было такое сладкое мученье - мучить друг друга. И так мучительно хотелось мучить еще и еще. И Н.-В. был мучитель. И он ее мучил. Но Вера тоже была мучительница и тоже его мучила. И они мучились от невозможности прекратить это мучение, потому что его хотелось растянуть. И вот еще что: как будто они были малыши, они называли части тела и добавляли слово "дай". И вот еще что: все, что они давали друг другу, было сейчас общим, и все приличные части тела, и все неприличные были общими. И особенно те части, которые считаются приличными, так себя вели, даже хуже самых неприличных, например ладони. Совершенно неприлично. И когда Н.-В. вдруг замер, чтобы не в сию же секунду отмучиться, чтобы мучить себя и Веру еще и еще, и Вера тоже замерла под ним и они даже слышали, как они не дышат, они вдруг услышали, как кто-то открывает дверь. Н.-В. просто выпрыгнул из Веры и, перепрыгнув через комнату, успел закрыть дверь в комнату. Это был Свя. Он неожиданно вернулся домой, конечно не думая застать Веру с Н.-В. дома. Н.-В. как сумасшедший оделся. А Вера и была одета. Оказалось, что они оба одеты. И все прилично.
Н.-В. вышел и поздоровался со Свя, а Вера оставалась все еще в комнате у Н.-В., она стояла у окна спиной к двери, и, когда она отвернулась от окна, она увидела в комнате Свя, который стоял и смотрел на нее, и вдруг она увидела под стариком в нем как бы подростка, т.е. как будто стариковское тело с самого начала было безжизненно, и под этим безжизненным телом просвечивал живой подросток, и получалось, что Свя был даже моложе Н.-В., который был просто натуральным, без старческого покрова и юной сердцевины, потому что то тело, которое проглядывало сейчас внутри Свя и которое Вера видела, было совершенно юным. На самом деле, внутри Свя стоял на ногах мальчик лет четырнадцати, и как раз этот мальчик и смотрел на Веру, а стариковский покров был как бы домиком для этого мальчика. Вот именно это Вера и увидела, повернувшись от окна к Свя. И тут в комнату вошел Н.-В. и совершенно по-деловому сказал, обращаясь к Свя:
– Я тебе не говорил, Вера - художница, я ей помогаю устроить выставку.
– Ты мне не говорил, - сказал Свя.
– Не успел, - сказал Н.-В., - просто не успел сказать.
И Свя с Н.-В. стали говорить о машине. И Свя сказал:
– Она мне не нужна, только один пакет, я съезжу, и ты можешь ее взять.
– Ладно, ты устал, - сказал Н.-В., - скажи, куда съездить, и я отвезу.
– Тут недалеко, - и Свя сказал адрес. И Н.-В. уехал. И Вера со Свя осталась вдвоем.
И как будто Вера вынула этого подростка из Свя, и этот подросток был очень сильный и страстный, и он мало что умел, он только умел "раз-два", но это "раз-два" было очень мужественно, и он пользовался "раз-два" во всю, и хотя этот подросток прижимался к Вере через старенький покров Свя, это было неважно, ведь люди обнимаются и в одежде, и на этого мальчика как раз был натянут состарившийся покров Свя в брюках и пиджаке. И как будто он сказал: "Иди сюда", и как будто она подошла, и он сказал: "Ну, руку дай". И она дала, и вдруг он сам куда-то делся, а вместо него остались брюки и пиджак, и вдруг она куда-то втянулась под пиджак к нему, и прошло какое-то время, и буквально она вынырнула на Земле такой же, как Земля, но только маленькой и круглой, и она закруглялась уже через несколько шагов от них, и он уже стоял там, а она вынырнула через горло пиджака, и они там осуществились. И вот что еще было удивительно: если бы и они сами уменьшились во столько же раз, во сколько уменьшилась земля, то ведь они бы и не заметили, что земля такая маленькая, а поскольку они замечательно сохранили свой рост, то сразу увидели, какая маленькая Земля, на которой они вдруг оказались, вот что.