Шепот стрекоз (сборник)
Шрифт:
Ехали молча, не быстро и не медленно, на удивление слаженно работая ногами, педали крутили насколько хватало сил. Матвейка ехал впереди, сцепив зубы и сосредоточенно глядя на дорогу. По его щекам безостановочно текли слёзы, но он их не чувствовал, потому, наверное, и не вытирал, они высыхали сами. А Витька вцепился руками в руль, взглядом – в Матвейкину спину и за всю дорогу не проронил ни звука.
Через час друзья подъезжали к дому. Город уже готовился ко сну.
– О, господи! – вскрикнула полусонная баба Нюра, отворив дверь. – Матвейка! Что с тобой? Ты где пропадал? Эта ваша
Матвейка едва держался на ногах.
– Баб Нюр, можно я… у тебя заночую? – сказал и завалился на пороге без сил.
15
Проснулся Матвейка рано, будто кто-то толканул его под бок. И первое слово, пришедшее на ум, было «родник»! Ему и сон приснился в тему: будто он пробирается через поле разноцветных колокольчиков, как уже было не один раз, спускается к роднику, а родник этот – тот самый, у которого он побывал с Витькой, из которого пил, тот, что в лесной ложбине, в каменном лотке – будто бы находится не в земле, а стоит на тележке, в каменной бочке, а сама тележка стоит на рельсах, и какой-то невидимый водовоз увозит от него эту тележку, Матвейка кричит: «подождите! я ещё не набрал живой воды!», но этот, кто увозит, или не слышит его, или не хочет, чтобы он набрал, увозит и увозит, и откуда-то, из какого-то, наподобие привокзального, репродуктора, слышится деловой голос Эльвиры Семёновны «элитный источник по первому пути! исключительно для цивилизованных граждан!», Матвейка бежит к роднику, прибавляет ходу, а его увозят всё быстрее и быстрее… и вдруг прилетает белая голубка, чтобы напиться, и кто-то невидимый, может, тот же самый зловредный водовоз, или другой, неизвестно кто, стреляет в неё, и голубка падает прямо Матвейке в руки… и тут он просыпается.
С кухни тянуло яичницей и ещё чем-то вкусным, сладко-ароматным, отчего слюни у Матвейки сами собой лезли изо рта. А чем – он не мог угадать. Баба Нюра стряпала завтрак.
За окном шумел мусоровоз – опоражнивал контейнер. На берёзе у самого окна истошно галдели воробьи, видно, у них было воробьиное собрание на животрепещущую тему – куда лететь на кормёжку. А на подоконнике громко тикал допотопный будильник на металлических ножках, с велосипедным звонком на верхней части часового барабана.
Матвейка открыл глаза и увидел старую пожелтевшую фотографию в коричневой рамке, висевшую над кроватью. Молодой танкист в комбинезоне, в чёрном танкистском шлеме, опирается рукой на танк, а под гусеницами танка лежит столб с табличкой в виде стрелки, на которой написано «Берлин», а снизу приколота полосатая ленточка, свёрнутая бантиком, уже из нынешних времён, с надписью «спасибо деду за Победу!». Наверное, это бабы Нюрин дед, нет, отец, или муж, Николай Иваныч, который умер два года назад. Матвейка, конечно, помнил полуслепого старика с обгоревшим лицом, но этот был молодой и глазастый, и он его не узнавал.
Рядом, на стуле, аккуратной стопкой лежала его вчерашняя одежда, выстиранная и выглаженная. Матвейка слез с кровати, подошёл к окну, и, убедившись, что Витьки нигде нет – как пить дать, наказали за вчерашнее – быстро оделся, умылся и вышел в коридор обуваться.
Баба Нюра вовремя углядела его сборы, поспешила остановить.
– Ты куда собрался?
– Мне нужно.
– А завтрикать?
– Я не хочу.
– Э, нет, милый, так не пойдёт. Без завтрика не отпущу.
Она взяла Матвейку за руку, привела на кухню, усадила за стол.
– Ешь. Вот я тебе яишенку сварганила с варёной колбаской. И какаву выпей обязательно. По телевизору говорили, пользительно с утра, будто бы заряжает.
Вопреки озвученному «не хочу», Матвейка с аппетитом умял целую сковороду яичницы, выпил две кружки какао да ещё масло на хлеб два раза намазывал. В желудке потеплело, в голове прояснилось. Да и мышцы ожили, а то ныли всю ночь, не давали спать.
Пока он ел, баба Нюра просвещала его о положении дел.
– Тётке твоей звонила. Она шибко ругалась. Не хотела разговаривать. Даже трубку бросила. Но потом одумалась, перезвонила и велела тебе к обеду быть непременно. Санечка с вечера вроде бы всё тебя кликал, плакал, а потом задремал, болезный, уморился. А сегодня как будто ничего. Ты уж не зли её, слухайся. И к обеду поспевай. К трём часам, наказывала. Она тебя с Санечкой куда-сь пристроить хочет. Я уж не выведывала – куда. Но всё одно лучше, чем у неё-то. Неправильная она женщина, прости Господи! Уж больно разборчивая не по уму. И дети ей в тягость. Несладко вам будет.
Матвейка поднялся из-за стола.
– Спасибо.
– На доброе здоровьице! И куда ж ты нацелился опять?
Матвейка не ответил, прошёл в коридор, но тут же вернулся, потупившись.
– Баб Нюр, мне нужно пятьдесят рублей.
– На что ж тебе пятьдесят рублей, Мотюшка? Накормить я тебя накормила. Хочешь, и обедом попотчую. Вон борщичок затеяла с говядинкой, – баба Нюра кивнула на кастрюлю, в которой варилось мясо. – А после к тётке потопаешь.
– Я Витьке должен.
Баба Нюра мягко взяла его за подбородок, заглянула в глаза.
– Ну, раз долж
о
н, бери. Долг надо отдавать.
Она вынула из буфета аккуратный конвертик со своими не бог весть какими сбережениями, извлекла из него пятидесятирублёвую купюру, протянула Матвейке.
– Держи.
Матвейка сложил бумажку вчетверо, сунул в карман.
– Я отдам. Мама выздоровеет и отдам.
У бабы Нюры сжалось сердце. Она тронула Матвейку за плечо и уже было открыла рот, чтобы сказать ему: твоя мама, сынок, теперь никогда не выздоровеет, потому как… и не решилась, духу не хватило. Как сказать такое ребёнку? Вроде как поленом по голове. Уж как станут погребать, тогда и узнает, никуда не денешься. И вместо этого проговорила как можно спокойнее:
– И не надо, не надо отдавать. Ни к чему. Пускай будет заместо подарка. У тебя завтра, кажись, рождение… пусть, – и отвернулась к буфету, будто положить конвертик на место, а сама украдкой провела дрожащей рукой по глазам.
– И ещё мне нужна пустая бутылка, – сказал Матвейка и подошёл к окну – «Где же этот Витька?»
Баба Нюра засуетилась, заохала.
– Вот ведь незадача какая! Тольки что повыбрасывала. Мне ведь ни к чему пустые бутылки… – и вдруг надумала что-то: – А знаешь, Мотюшка, я тебе фляжку подарю. Возьмёшь?
– Фляжку? – радостно вскрикнул Матвейка. – Настоящую? С завинчивающейся крышкой?
– А как же, с крышечкой. Всё, как полагается. От Николая Иваныча осталась. Фронтовая. Мне уже ни к чему.
Она достала из верхнего ящика буфета плоскую алюминиевую ёмкость в потёртом брезентовом чехольчике и вручила Матвейке.
– Пользуйся на здоровье. А зачем тебе бутылка понадобилась?
Матвейка схватил фляжку, прижал к себе, глаза его заблестели, дыхание участилось, а сердце распахнулось настежь.