Шерлок Холмс и рождение современности
Шрифт:
Перед нами — несмотря на разные детали — один и тот же сюжет. Это сюжет об опасностях, исходящих от неправедно заработанных денег. Джабез Уилсон клюнул на нелепую халтурку и оказался в дураках. Невилл Сент-Клер клюнул на легкий заработок и в прямом смысле этого слова «потерял лицо», не говоря уже о тратах общественных денег на полицейское расследование и прочую параферналию. Миру неправильного заработка противостоит мир заработка правильного, освященного общественной моралью, традицией, дисциплиной, скромностью и трудолюбием. До рокового копирования «Британники» Джабез Уилсон вел не шибко приятные ломбардные дела по правилам — пусть и едва сводил концы с концами, зато честно (или, скажем так, привычно). Невилл Сент-Клер получил хорошее образование, много путешествовал и работал журналистом, пока его не попутал бес. Прочие положительные персонажи тоже подпирают трудовые и идеологические устои общества — взять хотя бы практикующего доктора Ватсона, усталого по вечерам, но всегда готового помочь заблудшим. Деньги как таковые представляют угрозу буржуазному викторианскому миру; сам он, конечно, стоит на деньгах — но их в его системе не видно, они
Любопытно, что угроза викторианскому обществу возникает из-за его символических и географических пределов. Потешный Союз рыжих создан якобы эксцентричным американским миллионером-филантропом (а кем же еще, если не американцем?). Золотые наполеондоры прибыли из Франции. Убежище Невилла Сент-Клера содержит малаец. Чужесть, нелепость быстрого заработка подчеркивается ярким рыжим цветом волос Уилсона и напарника Джона Клея, а также парика Сент-Клера. Наконец, важна и топография этих причудливых историй. И там, и там дело происходит в Сити (или рядом с ним). Уже тогда это был финансовый центр Лондона и всей Британской империи; однако, в отличие от сегодняшнего дня, в конце XIX века с банками и офисами компаний там соседствовали и мелкие лавки, и подозрительные заведения, и просто трущобы. Рядом с Сити — район Уайт-Чэпел, где орудовал Джек Потрошитель. В нем самом — действующие верфи и доки. Идеальный символ тогдашнего Сити — описание окрестностей лавки Джабеза Уилсона на «маленькой сонной» Сэкс-Кобург-сквер: «Разница между Сэкс-Кобург-сквер и тем, что мы увидели, когда свернули за угол, была столь велика, как разница между картиной и ее оборотной стороной. За углом проходила одна из главных артерий города, соединяющих Сити с севером и западом. Эта большая улица была вся забита экипажами, движущимися двумя потоками вправо и влево, а на тротуарах чернели рои пешеходов. Глядя на ряды прекрасных магазинов и роскошных контор, трудно было представить себе, что позади этих самых домов находится такая угрюмая, безлюдная площадь». На самом деле никакой Saxe-Coburg Square никогда в Лондоне не существовало; энтузиасты-шерлокианцы утверждают, что, скорее всего, речь идет о Чартерхауз-сквер — что еще не Сити, а район к западу от него, рядом со Стрэндом («одна из главных артерий города»). Интересно также, что набор в Союз рыжих проводился и контора организации находилась возле Флит-стрит, этого сердца лондонского газетного мира. И все же перед нами именно Сити — условный, «широкий» Сити, мир больших денег и страшных социальных контрастов, мир, где из грошовой лавки можно докопаться до тридцати тысяч золотых. Там и опиумные притоны, и верфи Святого Павла, где стоит дом с потайной дверью, через которые в черные безлунные ночи выбрасывают в реку трупы: «Да, Уотсон, трупы. Мы с вами стали бы миллионерами, если бы получали по тысяче фунтов за каждого убитого в этом притоне». Обратим внимание, как привычная для лондонского Сити идея «миллионеров» сопрягается с «трупами». Деньги и преступления — вот гений этого места.
Викторианский мир жестких сословных различий, добропорядочности, устоявшихся ритуалов общественной и прочей жизни… нет, не сталкивается, а включает в себя опасный и чуждый, крайне экзотический мир быстрых, легких, больших (больших в зависимости от запросов каждого отдельного человека, конечно) денег. Только с его помощью сознание обывателя может легитимизировать неправильные деньги, чтобы они получили право на существование — как нечто не совсем настоящее, странное, страшное, но привлекательное. Они — грех, но грех волнующий, помещающий законопослушного подданного королевы Виктории в иные рамки. В них — там, за пределами своего привычного окружения, — грешить, в общем-то, можно. Оттого и Невилл Сент-Клер, и Джабез Уилсон выходят за двери собственных домов, чтобы не осквернять его грехом алчности.
А вот бедный Айза Уитни ездит в Сити лишь для того, чтобы выкурить там трубочку-другую опия. Ему наплевать на быстрые деньги. Он читал де Куинси и ему и так хорошо (или плохо, что в данном случае неважно) — безо всяких золотых наполеондоров. Меня сильно занимает следующая мысль: Ватсон направился в опиумный притон в Сити, чтобы найти там Айзу У, а ушел оттуда с Шерлоком Х. Искусство — а здесь мы ведем речь об искусстве слова и искусстве дедукции — во времена протестантской этики капитализма водилось именно в подобных местах; сейчас же оно мнится мне на кладбище этой придуманной Максом Вебером этики. Прав был Флобер: дело — всё, человек — ничто.
Спектакль в Богемии
Is this the real life?
Is this just fantasy?
Mercury intended… [this song]
to be a «mock opera».
В рассказе Артура Конан Дойла «Скандал в Богемии» в переводе Н. Войтинской читаем: «Между тем Холмс, ненавидевший своей цыганской душой всякую форму светской жизни, оставался жить в нашей квартире на Бейкер-стрит, окруженный грудами своих старых книг, чередуя недели увлечения кокаином с приступами честолюбия, дремотное состояние наркомана — с дикой энергией, присущей его натуре». О ком это? О Бодлере? О современнике Холмса Эрике Стенбоке («он пристрастился к алкоголю и опиуму и, по слухам, повсюду брал с собой деревянную куклу в человеческий рост, называя ее своим сыном», — пишет о нем музыкант Дэвид Тибет)? О недавно умершем от передоза «последнем лондонском денди» Себастьяне Хорсли? И, самое главное, при чем здесь «цыганская душа», этот мохнатый шмель на какой-то там хмель? Чтобы ответить, по крайней мере, на последний вопрос, достаточно заглянуть в оригинал. У писателя по имени Arthur Conan Doyle читаем: «…while Holmes, who loathed every form of society with his whole Bohemian soul…» Прочтем и название рассказа: «А Scandal in Bohemia».
Автор этих строк, конечно же, далек от того, чтобы считать Холмса, прости господи, «богемцем», чехом, судетским немцем или даже представителем так называемой богемской аристократии (Лихтенштейны, Лобковицы, Ностицы). Но, пожалуй, не следует даже лезть в словарь, чтобы вспомнить: «bohemian» относится сразу к трем категориям людей: «богемцам» (жителям Богемии, на территории нынешней Чехии), «представителям богемы» и «цыганам». Вряд ли Шерлок Холмс, проживший несколько десятков лет в одной и той же квартире, друживший с одним и тем же босуэллом, куривший одни и те же трубки, носивший одни и те же три халата (голубой, пурпурный и мышиного цвета [4] ), обладал «цыганской душой». Нет, он явно был жителем Страны Богемы. Отсюда все: и кокаин, и отсутствие постоянного места службы, и знакомства с неподходящими людьми, и скрипка, и старые книги, и неуловимая сексуальность, и странные привычки, вроде использования старой туфли в качестве табакерки.
4
См.: The Encyclopaedia Sherlockiana or, A Universal Dictionary of the State of Knowledge of Sherlock Holmes and His Biographer John H. Watson, M. D. NY, 1977.
Итак, «богемный человек» Шерлок Холмс, к которому заявился «король Богемии». Так сказать, один Bohemian навестил другого. Надо сказать, Его Величество был одет прямо-таки шикарно, будто герой эпохи «глэм-рока»: «Рукава и отвороты его двубортного пальто были оторочены тяжелыми полосами каракуля; темно-синий плащ, накинутый на плечи, был подбит огненно-красным шелком и застегнут на шее пряжкой из сверкающего берилла. Сапоги, доходящие до половины икр и обшитые сверху дорогим коричневым мехом, дополняли то впечатление варварской пышности, которое производил весь его облик». О да, «варварская пышность»! Не иначе как Фредди Меркюри из группы «Королева».
Титул у этого господина абсолютно фальшивый. Никаких «королей Богемии» — кроме уже очень немолодого в тот день (20 марта 1888 года) австрийского императора Франца-Иосифа — просто не существовало. Перед нами настоящий самозванец: приперся в маске, назвался совершенно уже невозможным графом фон Краммом (предвосхитив тем самым кафковского вельможу Кламма), высокомерничал, устраивал сцены, пока в конце концов не согласился, что зовут его Вильгельмом Готтсрейхом Сигизмундом фон Ормштейном, великим князем Кассель-Фельштейнским и наследным королем Богемии. «Король» и Холмс с наслаждением разыгрывают спектакль перед простодушным Уотсоном (не синематографическим Ватсоном!): тут ему и прекрасные оперные дивы, и «Ла Скала», и роковая фотография, и невинная дочь столь же несуществующего, как и Богемия, государства — «Скандинавского королевства» — по имени Клотильда Лотман фон Саксен-Менинген. Ложь настолько грубая, что переводчица Надежда Савельевна Войтинская просто не выдержала и тихонько выпустила этот дурацкий титул.
Хороша, конечно, и Ирен Адлер, еще одна обитательница Страны Богемы. Сначала нам рассказывают, что она «живет тихо, выступает иногда на концертах, ежедневно в пять часов дня выезжает кататься и ровно в семь возвращается к обеду. Редко выезжает в другое время, кроме тех случаев, когда она поет». Прекрасно! Скромная жизнь отставной примадонны. Только вот спустя четыре страницы читаем в письме Ирен Адлер Шерлоку Холмсу: «Мужской костюм для меня не новость. Я часто пользуюсь той свободой, которую он дает». Что же это, интересно, за свобода? В голову лезут разные предположения, причем большинство из них вовсе не укладывается в понятие «тихой жизни».
И вот эта троица одурачивает нашего бедного доктора, особенно не заботясь о правдоподобии своей комедии. Грубый фарс, даже не опера «Богема», где могла бы блистать Ирен Адлер, будь она на самом деле контральто. Сначала странное письмо на экзотической бумаге, в которой Холмс тут же опознает богемское производство: «Расшифруем теперь „Е“. Заглянем в иностранный географический справочник… — Он достал с полки тяжелый фолиант в коричневом перплете. — Eglow, Eglonitz… Вот мы и нашли: Egeria. Это местность, где говорят по-немецки, в Богемии, недалеко от Карлсбада. Место смерти Валленштейна». Замороченный пациентами, ватный от усталости Уотсон даже не обращает внимания на очевидный прокол Холмса: в алфавитном списке Egeria должна идти перед Eglow и Eglonitz. Думаю, «Богемия» взялась в этом сюжете из-за упомянутого здесь Карлсбада: где еще, как не на международном курорте, на водах, завязать сюжетец с любвеобильным королем и коварной дивой? Тут не опера, тут, конечно же, оперетка… На театральный характер происходящего намекает и упоминание знаменитого полководца Альбрехта фон Валленштейна. В Англии об этом господине вряд ли кто-либо помнил в конце XIX века; зато люди сцены знали его хорошо — как героя одноименной драматической трилогии Шиллера (а уж Ирен Адлер и подавно, благодаря симфонической поэме Бедржиха Сметаны «Лагерь Валленштейна»). Валленштейн был убит по приказу австрийского императора (по совместительству — короля Богемии) Фердинанда II 25 февраля 1634 года в богемском городе Эгер, который, кстати говоря, по-английски называется Eger, а не Egeria. Еще одна ошибочка. Вам двойка, Холмс, по географии.