Шесть ночей на Акрополе
Шрифт:
— Домна! — позвал Нондас и торопливо пошел вперед.
До Стратиса донеслось смутное бормотание, напомнившее молебен, услышанный за границей три года назад. Нондас вернулся обратно. Следом за ним шла полная низенькая женщина. Черная лента стягивала на талии розовую рубашку, которая едва прикрывала бедра. Она смерила взглядом всех, одного за другим, и сказала:
— Подождите немного. Я вас устрою.
Они стали ждать. Вдруг раздалась песня граммофона:
Не бойся, не бойся, Не— Да это же Сосунок! — догадался Стратис.
Они ждали дальше. Калликлис, казалось, был в прекрасном расположении духа:
— С той минуты, ребята, как мы вошли сюда, я все ломаю голову вот над чем. Однажды летом прошлого года пошел я в «Афиней». Главным номером вечернего представления была женщина, которая должна была раздеться на сцене догола. Субботний вечер, театр забит до отказа. Уже выступили акробаты, фокусники, чревовещатель, наконец долгожданная минута настала. Декорация: столик с зеркалом и стул. Скрипка заиграла тоскующую мелодию. Вышла высокая смуглая женщина, села, посмотрела в зеркало, сделала вид, будто ей жарко. Затем она стала посреди рампы и принялась снимать с себя одежду. Все это она делала очень неумело, бедняжка. Скрипка затянула жалобу. Когда она дошла до трусиков и лифчика, загремел барабан. Она сняла и это…
— И что же дальше? — спросил Нондас.
— Безудержный раскатистый смех сотряс весь театр. Нужно сказать, что тело у женщины было прекрасное: ничего смешного, совсем наоборот. Почему же смеялись? В этом-то и вопрос.
— Нашли замену побиванию камнями.
— Нашему племени чужда сентиментальность, — сказал Нондас.
Отворившаяся дверь породила чьи-то усталые шаги. Появились двое мужчин, один за другим, и прошли мимо. От них сильно несло винным перегаром. На плече у второго был рупор граммофона.
— Брось, ты в этом совсем не виноват, — пробормотал Сосунок. — Виноват Акрополь.
— Акрополь-разакрополь. У меня угрызения совести! — ответил Хлепурас.
— Нет! Послушай меня. Я — артист и знаю это. Я прав, — сказал Сосунок.
Хлепурас ответил безнадежно:
— Конечно же, ты прав. Кто не прав, сидит в тюрьме, но…
Дощатая лестница заскрипела снова. Когда рупор исчез, снова появилась Домна. Комната, в которую она отвела их, представляла собой куб с синими стенами, двумя диванами и столиком посредине, над которым повис голубой свет.
— Нужно чуточку подождать. Работы сегодня слишком много, — сказала Домна.
Грудь ее казалась неподъемной. Нондас заговорил сладким голосом:
— Ничего. Тебя и еще одной вполне хватит. Мы здесь все друзья. Даже тебя одной нам хватит.
— Нет уж, — возразил Калликлис. — Так мы до рассвета не управимся.
— Минуточку, — сказала Домна. — Думаю, Кула уже закончила. Пойду, приведу ее.
Стратис поглядел на стены и подумал о развешанных внизу во дворе простынях.
— Эх, ребята! — сказал Николас. — Не кажется ли вам этот свет арестованным лунным светом?
— Акрополь грешников, — сатанинским голосом сказал Нондас.
Никто не засмеялся.
Калликлис почувствовал необходимость сопротивляться или выпрыгнуть из окна. Он посмотрел на Стратиса: того и вовсе не существовало.
— Ты, Нондас, — Приап и осел Силена в одном теле, — сказал Калликлис. — Когда Приап чувствует похоть, осел ревет. Результат — зизифус.
Николас громко рассмеялся. Стратис тоже.
— Почему же зизифус? — спросил он.
— Потому что мне так хочется, — ответил Калликлис.
Он ощущал торжество победителя. Он был неудержим. Ужасно доверительным тоном он продолжал упрямо:
— Теперь слушайте. Дайте честное слово, что не разболтаете! Я трахнул Сфингу.
— Кого? — спросил Нондас, воздевая руки к небу.
— Ну, Мариго, или как там еще ее зовут? После того вечера в таверне — помнишь, Николас, ты еще напился и принялся болтать? — я столкнулся с ней на улице. Она посмотрела на меня издали так, будто хотела выпить. «Хочу посмотреть вместе с Вами „Блудницу Императрицу“», — сказала она. «Чудесно! С удовольствием», — ответил я. Чушь. Кафешантан в Чикаго. Но дама уже терлась ляжкой о мою ляжку. Потом ей захотелось на холм Филопаппа. Мы пошли. Она несла всякую чушь об упадке Европе и прочее в том же духе. Будто мне не все равно, даже если вся Европа пойдет ко дну? В конце концов надоело — и получился Филопапп.
— Нет! — запротестовал Нондас.
— Да! — сказал Калликлис. — Живот у нее весь в родинках. Их там столько, как маслин в бочке. Не веришь — посмотри сам.
Нондас покраснел:
— Ты грубый.
— Я искренний.
Дверь отворилась, и вошли две девицы. Кула была высокая, с черными волосами. Ее продолговатое лицо казалось истоптанным. Зеленый халат с широкими рукавами и замысловатыми рисунками был распахнут до пояса, открывая недоразвитые обвислые груди. На лице Нондаса отразилось удовольствие: он поднялся, как автомат.
— Мы заждались, — сказал он ей. — Давай начнем.
Кула вернулась к двери. Ее широкие рукава трепетали в тусклом свете.
— Будь повнимательнее, чтобы осел не заревел, — крикнул ему, засмеявшись, Калликлис.
— О чем вы говорили? — спросила Домна.
— О моей невесте! Я спрашивал ребят, жениться ли мне на ней или не жениться.
— Женись, — сказала Домна. — Все честные одинаково лживы и лицемерны. Какую ни возьми, все равно рога наставит. Только что у меня был отец семейства, который пришел за утешением, потому что застал жену с котярой из бакалейной лавки. Пожилая женщина, четырех детей имеет, а стыда никакого. Кровать скрипела, так включили граммофон, чтобы ребенок в соседней комнате не слышал.
— Должно быть, это был тот, с рупором, — сказал Стратис.
— Он самый, — сказала Домна. — Но пора и нам приступать к делу: за дверью еще многие дожидаются. Кто первый?
— Иди, — сказал Калликлис Стратису, похлопав его по плечу.
Кровать была очень старая. Ее четыре точеные колонны смотрели в разбитый потолок. Домна сняла рубаху и легла. Усевшись на единственном стуле, Стратис рассматривал ее толстые колени. Лежала она на боку, и грудь ее спокойно отдыхала на белой простыне, словно фасад.