Шестьдесят рассказов
Шрифт:
Снова город. Поезд замедлил ход, и сразу два или три пассажира вскочили в надежде, что он остановится. Но машинист промчался мимо платформы, где среди бессмысленного нагромождения вещей давилась взбудораженная толпа. К нам кинулся мальчишка, разносчик газет, потрясая номером, где на первой странице большими черными буквами был напечатан заголовок. Пожилая синьора с какой-то виноватой ужимкой высунулась в окно и схватила протянутую газету, но внезапный порыв ветра вырвал ее и унес прочь, оставив в руке лишь обрывок. Дрожащими пальцами дама развернула треугольный лоскуток. От заглавия остались только три буквы: НИЕ. И больше ничего. А на обратной
Ни слова не говоря, синьора подняла развернутый обрывок газеты, чтобы все могли прочесть. Но мы уже и так прочли и потому сделали вид, что нам неинтересно. Чем страшнее было, тем сдержаннее все себя вели. Что может оканчиваться на НИЕ, к чему мы летим очертя голову? Видимо, это нечто ужасное, раз народ снялся с насиженных мест и обратился в бегство. Что-то неведомое и могущественное нарушило привычный ход жизни, и тогда мужчины и женщины побросали дома, работу, дела и не заботились уже ни о чем, кроме собственного спасения. Только наш поезд, наш Богом оставленный поезд, неумолимо, как заведенный механизм, двигался вперед. Так верный присяге солдат разбитого войска возвращается в свой лагерь, уже занятый неприятелем. Но во имя пресловутой благопристойности мы старались не выдать своих чувств. Как поезда похожи на человеческую жизнь!
До приезда два часа. Через два часа мы узнаем, что с нами будет… Полтора часа… Час. Темнеет. Уже видны огни долгожданного города. Он весь озарен сиянием, и это на мгновение вселяет в нас уверенность. Звучит паровозный гудок, колеса громче стучат по рельсам. Вроде всё на своих местах: черные скаты крыш, фонари, афиши.
Поезд еще не остановился, но и так видно: вокзал пуст. На перроне и скамейках — ни души. Наконец поезд встал. Все бросились к выходу в надежде встретить хоть кого-то. Мне показалось, я заметил в глубине вокзала прячущегося за дверью служащего в фуражке. Чего он боялся? Что случилось? Неужели и в городе никого больше нет? И тут мы услышали женский крик, громкий, отчаянный. От него кровь стыла в жилах. «Кто-нибудь! На помощь!» Крик, точно выстрел, эхом прокатился под стеклянными сводами вокзала и замер в гулкой пустоте. И сразу стало ясно, что сюда никогда не вернутся люди.
22
МЫШИ
Что стряслось с моими друзьями Корио? Что происходит в их старом загородном доме «Доганелла»? С незапамятных времен каждое лето они приглашали меня погостить на недельку-другую. А в этом году — почему-то нет. Джованни черкнул пару строк. Извинялся. Намекал на какие-то семейные неурядицы. Довольно странное письмо. Я так толком ничего и не понял.
До чего же славно было в их уединенном доме на опушке леса. Только сейчас в памяти всплывают кое-какие факты, казавшиеся тогда заурядными и незначительными. Их подлинный смысл выявляется лишь теперь. Помню, к примеру, такой случай. Как-то летом, еще задолго до войны, Корио пригласили меня во второй раз. Надо сказать, что я всегда занимал угловую комнату на втором этаже окнами в сад. Поздно вечером, когда я ложился спать, из-под двери донесся шорох, напоминающий царапанье. Я решил открыть. Крохотный мышонок шмыгнул у меня под ногами, пробежал через комнату и скрылся за сундуком. Передвигался он неуклюже, и я наверняка успел бы его раздавить. Но мышонок был такой маленький, такой хрупкий… На следующее утро я между прочим рассказал об этом Джованни.
— А-а, да-да, — ответил он рассеянно. — Есть такое дело.
— Мышонок был совсем крохотный…
— Понимаю. Не обращай внимания… — Поморщившись, Джованни перевел разговор на другую тему.
Миновал год. Однажды мы допоздна засиделись за карточным столом. Было около половины первого ночи. Вдруг в темной гостиной что-то клацнуло, точно пружина лопнула.
— Что это там? — спрашиваю я.
— Где? — говорит Джованни уклончиво. — Ты что-нибудь слышала, Элена?
— Я — нет, — отвечает жена, краснея.
— Ну как же, — настаиваю я. — Мне показалось… там, в гостиной… какой-то металлический звук…
На лицах обоих появилась тень замешательства.
— Ну ладно, кому сдавать?
Минут через десять шум повторился. Теперь кто-то запищал в коридоре — вроде зверек.
— Джованни, вы расставили мышеловки?
— По-моему, нет. Элена, мышеловки мы ставили?
— Да что вы прицепились к этим мышам! Их в доме-то раз, два и обчелся!
На следующий год, не успел я войти, вижу двух великолепных, породистых котов. Настоящие тигры: шерсть упругая, шелковистая; сразу понятно — мышами питаются.
— А вы, я смотрю, все же решились. Поди, наедаются тут до отвала.
— Какое там, — отвечает Джованни. — Разве что иногда… Если бы они кормились одними мышами…
— Однако худенькими этих кисок не назовешь.
— Верно, им здесь неплохо. Вон как отъелись. Чего только им не перепадает.
Через год, как обычно, снова приезжаю в «Доганеллу» на отдых. Коты уже не те, что прежде. Куда подевались былая сила и проворство? Ходят вялые, обвислые, кожа да кости. Раньше, помню, так и шныряли из комнаты в комнату. Теперь, вечно сонные и понурые, крутятся у ног хозяев.
— Больные они, что ли? — спрашиваю. — А худющие-то! Неужели всех мышей перелопали?
— Угадал, — бодро отвечает Джованни. — Сроду не видал таких глупых котов. Представь: как в доме не стало мышей, совсем сникли. А мышей и след простыл, — добавляет он с громким смехом.
Чуть позже Джорджо, старший сын Джованни, отзывает меня в сторонку и шепчет:
— Знаешь, в чем тут дело? Они боятся.
— Кто боится?
— Коты боятся. Отец не любит об этом говорить. Ему неприятно. Но я точно знаю: коты боятся.
— Да кого?
— То-то и оно! Мышей! Зимой этих тварей и десятка бы не набралось. Зато сейчас, пиши, сотня. И это тебе не какие-нибудь там мышата! Пантеры! Здоровенные, больше крота, с колючей черной щетиной. Короче, коты не осмеливаются их трогать.
— А вы-то куда смотрите?
— Конечно, надо что-то делать. Но отец никак с духом не соберется. И что ему мешает? Не пойму. С ним об этом лучше не заговаривать: начнет психовать, дергаться…
Прошел еще год. В первую же ночь над головой — бум-бум-бум — как будто кто наперегонки носится. Потолок скрипит и стонет. Наверху быть никого не может, я точно знаю. На заброшенном чердаке свалены старые столы, стулья, сундуки и прочая рухлядь.
— Черт, да там целая кавалерия, — говорю я себе. — Ну и здоровы же, наверное, эти мыши.
Такой шум, что засыпаю с трудом.
Наутро, за столом, спрашиваю:
— Слушай, с мышами-то у вас что, по-прежнему? Ночью чердак просто ходуном ходил.
Джованни мрачнеет.
— Мыши? Какие еще мыши? Слава Богу, от них давно избавились.
Его старые родители тоже вступаются:
— У нас мыши? Откуда? Тебе небось приснилось.
— Клянусь, там был настоящий бедлам. Даже потолок дрожал.