Шестое октября

Ромэн Жюль

— В таком случае…

— В таком случае, вы были правы, встревожившись сегодня утром.

Они молчат. Сампэйр говорил с удовольствием. У него эти мысли шевелятся уже несколько дней; но изложил он их другому впервые. Находил слова без труда. Мысли сохранили в изложении почти тот же стройный порядок, в каком сложились. Не наезжали друг на друга и не искажались, как это происходит вдруг оттого, что фразу нельзя оборвать, а движущееся по инерции мышление теряет ясность. Он этим доволен тем более, что наблюдает за собою с этой стороны. За последний год, с тех пор, как он удалился на покой, он не перестает думать об одряхлении ума, о ржавлении механизмов, которыми пользуется ум. Он часто чувствует как бы некоторую тяжесть в голове. И в частности, придя в счастливые минуты, наедине с самим собою, к правильным и глубоким умозаключениям, а затем собираясь экспромтом поделиться ими с собеседником, дать им излиться, он замечает иногда на путях ума какой-то беспорядок или затор.

Разумеется, собирающееся

у него вечером по средам «маленькое ядро», по-видимому, не замечало этого ни разу. Упадок учителя, если он даже происходит действительно, еще нисколько не обнаруживается. Но сам он следит за собой в такие минуты с горькой неумолимостью и страдает от несовершенства, когда констатирует его изнутри. Объясняется ли оно возрастом? Или отставкой? Его профессия, заставлявшая его говорить несколько часов в день перед чрезвычайно внимательной аудиторией, поддерживала его увлечение, внезапно теперь оборвавшееся. Сразу и так поздно установившийся режим молчания благоприятствует, быть может, притуплению ума. Словом, в данный миг Сампэйр, даже будучи глубоко взволнован состоянием Европы, не менее глубоко, но в другой области сердца, осчастливлен тем, что величайшее личное бедствие, какого он может бояться — умаление его мыслительных способностей, — вдруг перестало казаться ему неминуемым. Да, величайшее бедствие! Величайшее несчастье! Что значат его остальные интересы по сравнению с этим? И даже остальные интересы вообще? Наливая рюмку вина Кланрикару, он думает очень быстро и украдкой: «Как!.. Худшие катастрофы… война, последствия потрясений… да, это было бы ужасно. Но одно дело — присутствовать при этом с совершенно ясным умом, как сегодня, и другое — утратить ясность мысли!..» Он сразу же себя перебивает: «С какой ужасающей легкостью даже такой человек, как я, не последний из скотов и служащий образцом этим молодым людям, доходит до того, что нависшая над миром гроза сводится для него к мелкому вопросу эгоизма». Затем он пытается успокоить себя: «Тревожиться за участь собственного ума не преступно. Главное — это сделать все, что можешь, для предотвращения катастрофы, а сделать я могу, конечно, не бог весть что…» Он останавливает себя: «А действительно ли ты делаешь все, что можешь?» Он закупоривает бутылку и ставит ее на стол, обдумывая, нельзя ли было бы предпринять против надвигающейся опасности чего-либо более отважного и действенного, чем беседы, чем размышления.

А Кланрикар, несмотря ни на что, продолжает испытывать своего рода умственный комфорт, безопасность, начинающиеся для него, едва лишь он проникает в зону существования Сампэйра. Но еще только каких-нибудь полчаса будет продолжаться это блаженное состояние, замечать которое мешает ему, впрочем, слишком сильное волнение. И Кланрикар унесет отсюда на весь день запас мрачных мыслей. Больше всего он тем удручен, что Сампэйр, по-видимому, допускает катастрофу как следствие целого ряда геометрически простых обстоятельств. Раньше, когда он заводил речь о таких опасностях, Сампэйр всякий раз принимал в соображение целый мир кипучих и противоречивых сил, из которых иные, не будучи силами абсолютно духовного порядка, все же могут быть руководимы и направляемы разумом, а другие самой своей неопределенностью и непомерной мощью образуют препятствие для произвола власть имущих.

Помолчав, он говорит:

— Но разве такой взгляд на события не принадлежит к числу тех концепций, которыми ошибочно увлекаются, как вы нам часто повторяли, правители и дипломаты?…

— Да, и к числу тех, над которыми я в вашем присутствии не раз смеялся, объясняя вам, как они искусственны и поверхностны. «Франция желает», «Австрия разочарована», «Россия полагает, что»… Да, когда представляешь себе сто тридцать миллионов мужиков и напомаженного господина, объявляющего, что «Россия полагает» то-то… о, я в основном не изменил своего мнения. Но у меня возникает вопрос, не занимают ли правители и дипломаты такого положения в совокупности человеческих механизмов, — понимаете? — что в известные моменты, всего лишь играя друг с другом по маленькой в свои специальные игры, они ухитряются разнуздывать чудовищные силы, совершенно несоразмерные с их ничтожными личностями, с их незаметными умами. И тогда действительно все происходит так, словно их смехотворное понимание истории правильно. Я так долго воевал со старыми историками, все сводившими к бракам королей, к прихотям их любовниц, к соперничеству министров, что задаюсь сейчас вопросом, не слишком ли далеко мы зашли, особенно — с практической точки зрения, иными словами — в том, что касается предстоящей нам борьбы. «Главное — это глубокие движения человечества, участь масс, подчиненность цивилизации законам вековой эволюции…» Все это очень мило, но я думал эти дни о том молодце, который сторожит большой водосборный бак на вышке Монмартра, в двухстах метрах от моего дома. Это, вероятно, скромнейший малый, и зарабатывает он, должно быть, пять франков в день. Но в его власти, никого не спросясь, напустить на нас различные бедствия… Я не знаю точно — какие, это надо было бы узнать на месте: наводнение, отравление шестисот тысяч парижан, тифозную эпидемию. И представьте себе, что он бьется об заклад со своими товарищами, сторожащими баки в Монсури

и Бельвиле: кто потопит или отравит больше парижан? Вообразите, что это у них стало вопросом престижа. Этим я хочу дать вам вот что понять, Кланрикар: значительность положения некоторых лиц. И мы про нее слишком забывали. Слишком наивно мы представляем себе, перестроив философское понимание истории, что действительность перестроилась на наш лад. Современная наша историософия может быть правильной, когда мы смотрим на историю с точки зрения Сириуса или на протяжении десяти веков, иначе говоря — когда расстояние подавляет детали. Иное дело, когда требуется знать, советует ли царь Николай в этот самый момент, или не советует сербскому королю выступить против Австрии. Я излагаю вам это очень сбивчиво оттого, что это у меня сравнительно новая идея, и она еще не продумана до конца… Если вам это больше подходит, мы слишком наивно представляем себе, — мы, демократы до мозга костей, — что демократия уже утвердилась более или менее повсюду в человечестве… Да, множество вещей уже демократизовано… пиджачная пара, рукопожатье, только не эти как раз решения, не эти жесты, вызывающие войну. И нигде. Ни даже у нас.

— Вы не хотите этим сказать, однако, что ничего нельзя поделать, что остается только голову склонить…

— Нет… нет…

— Ведь это было бы ужаснее всего. Наконец, вы ведь не утверждаете, что если бы рабочие классы во всех странах сговорились, а также люди умственного труда, те, что близки к народу, то и это не могло бы предотвратить или остановить европейскую войну. А между тем надо же вспомнить об этой гигантской силе. Сегодня утром, чтобы обрести немного мужества, я уцепился за отчет съезда Всеобщей Конфедерации Труда в Марселе. Если бы завтра же все профессиональные и социалистические организации в Европе подняли агитацию, угрожая немедленной всеобщей забастовкой, то правительства призадумались бы, согласитесь.

Сампэйр собирается ответить и, быть может, возразить (подталкиваемый своей новой идеей). Но, подняв голову, он видит встревоженное лицо Кланрикара. «Мне ли отнимать у них мужество?… Как-нибудь в другой раз, да, мы рассмотрим спокойно доводы за и против… Но теперь! Эти глаза, в которых столько благородства! Это смелое сердце, готовое на всякие жертвы! Молчи, скептик! В этом признак твоей старости, а не в том, что ты с большим трудом подбираешь слова. Как ты не видишь, что лучшее, чем ты сам обладал, ты вложил в этих молодых людей?» Вслух он сказал:

— Конечно! «Союз рабочих даст миру мир». Не думайте, что я изменил этому Евангелию. Но знаете, я думал о спорах, происходивших тут с Лолерком. Мы не всегда были правы. Мы находили его старомодным и романтичным… Вы помните одно из его излюбленных утверждений: «Если бы 17 брюмера какой-нибудь смельчак убил Бонапарта, не было бы 18 брюмера». Это как будто бессодержательно. А между тем… Массовые выступления, да, да, будущее основано на них. Но когда надо действовать в настоящем, немедленно…

— Индивидуально?

— Да, индивидуально и непосредственно.

— Но кто же выступит индивидуально? По чьему приказу? Уже и анархистов нет.

— Это верно. Последние из них служат в полиции… Мы можем только утешаться мыслью, что катастрофа, если бы на беду она разразилась, не была бы длительной.

— Вы думаете?

— Рассудите сами, Жорес утверждал это не раз, и он прав: при современном состоянии Европы конфликт нельзя будет локализовать, война почти мгновенно станет всеобщей. В эти дни мы сознаем это яснее, чем когда-либо. Ну, а всеобщая война, при тех средствах, какие она пустит в ход, при материальных жертвах, которых она потребует, и полной приостановке нормальной жизни, может ли быть продолжительной? Она пожрет сама себя в несколько недель, как пламя костра, как пожар нефтяного резервуара. Я даже не знаю, не застопорится ли гигантская военная машина при первых же поворотах колеса. Разумеется! Разве они когда-нибудь пробовали свою современную мобилизацию? Это — фантазия теоретиков, бред бюрократов. Цифры и схемы на бумаге. Никто не имеет ни малейшего представления о том, что будет происходить уже на третий день…

— А между тем, была же русско-японская война…

— Что за сравнение! Она, что бы ни говорили, имела скорее характер колониальной экспедиции. Да и то машину чуть было не заело…

Лицо у Кланрикара прояснилось. Сампэйр не вполне уверен в том, что утверждает. Но и он старается не приходить в отчаянье. И нечто в нем, быть может, представляет себе, по образцу первобытных людей, что иные слова могут заклясть судьбу.

XI

ПЕРВОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВАЗЭМА. ПРОБУЖДЕНИЕ И ЗАБОТЫ ЖЕРМЭНЫ БАДЕР

Юноша Вазэм поднимается по бульвару Денэн, упирающемуся в Северный вокзал. Он входит некоторой долей в отрезок толпы, движущейся равномерно в том же направлении к входным дверям вокзала, точно они засасывают его. Эта вовлеченность в движение немного раздражает Вазэма, внушает ему искушение ослушаться. К тому же у него есть много времени до отхода поезда, так много, что он себе кажется смешным. Он останавливается у газетного киоска. С завистью рассматривает кафе. Затем идет дальше, стараясь наискось перерезать поток. Доходит до угла улицы Дюнкерк. К первым движениям примешиваются другие. Люди идут с различных сторон. Вазэм делает остановку.