Шестой уровень

Незнанский Фридрих Евсеевич

Настоящую причину своего срыва Турецкий даже себе назвать не хотел. Нет, обиды копились давно. Но Александр Борисович перешагивал через них, не до этого было. В конце концов он делал свое дело, а уж дальше... Что ж, противно, что акулы и киты уходили, а оставались пескари, но это на совести тех, кто наверху. Хотя и с себя ответственности он не снимал. Но было столько других горячих злободневных дел, что только поспевай. И за этой суетой и напряженкой глохло недовольство, притуплялось, отступало. Но вот последняя капля — и все. Сорвался.

И теперь некого было винить. Он сам упустил преступника. Не он его разоблачил, не он довел дело до суда. Не успел. Преступник покончил с собой. И в этом промахе Турецкий считал виноватым только себя.

Это и была настоящая причина срыва. Александр, решил, что потерял чутье, смекалку, волю, интуицию, перестал быть профессионалом.

— Нет, — сказал он снова. — Я больше не могу

— Саша, я тебе клянусь. Мы не оставим ни одного твоего дела нерасследованным, — серьезно сказал начальник. — Я сам прослежу. Я сам буду ходить по кабинетам.

— Не в этом дело, — вдруг перебил Турецкий. — Дело во мне.

— Ты из-за чина обиделся?

Турецкий промолчал. Действительно, он должен был получить звание госсоветника юстиции третьего класса, по-армейски генерал-майора. Но указ не подписали наверняка и потому, что последнее дело он...

«Да, чего уж там, я провалил его. А значит, так мне и надо».

— Нет, повторяю, дело во мне. Понимаешь, во мне самом.

— Как это? — опешил начальник. — Я кураж потерял, знаешь, что это такое?

— Ты из-за этого самоубийцы?

— Да. Я должен был догадаться, я должен был успеть... А я не успел.

— Да это глупо, Саша. Сколько раз такое бывало... И подожди, надо же Меркулова дождаться. Вот вернется из Парижа, сядем втроем, все обсудим...

— Нет, больше не могу. Прости, что вчера на тебя кричал. Но я больше не могу работать в прокуратуре.

Начальник управления еще что-то говорил, утешал и стыдил, уговаривал и грозил, но Турецкий только повторял свое «нет».

А когда положил трубку, почувствовал вдруг жуткую пустоту. Впереди — целый день. Неделя, месяц. Может быть, год. Да он с ума сойдет от безделья, если раньше не помрет с голоду...

Глава вторая ТИШИНА

Вода неподвижна.

Она будто задержалась на одном месте, застыла до весны, словно боясь спугнуть тишину и покой, царящие только здесь и сейчас.

Может быть, где-то в эту минуту катастрофы, пожары, войны... Но это в другом мире.

— Господи, хорошо-то как!

Это было похоже на счастье. Что-то мелькает похожее в воспоминаниях...

Глаза мамы на утреннике в детском саду, когда Андрюшка читал стихотворение про зайчика...

Первое прикосновение холодного носа щенка, его, Андрюшкиного, собственного, для него купленного...

Поцелуй девчонки, о котором Андрей мечтал не один месяц...

Первая улыбка, подаренная ему ночью из детской кроватки его ребенком...

Замершее дыхание во время первого парашютного прыжка...

Слова хирургической сестры: «Пульс есть!»

— Господи, как хорошо, — подумал Андрей Чесноков.

Господи, как плохо...

Он, капитан армейского спецназа, парень с крепкими руками, ясной головой, трудолюбивый и честный, сидит на берегу речушки. И не просто сидит, а ловит рыбку в проруби.

— М-да... — выдохнул Андрей и не узнал своего голоса.

После отъезда жены с дочкой он, и прежде мало разговорчивый, как бы онемел. На приветствия деревенских отвечал слабым кивком, отводя глаза в сторону.

Он как будто посмотрел на себя со стороны— серое, заросшее, дурно пахнущее существо. Онемел, обесчувствел, даже мороза не ощущает.

Андрей саданул кулаком по ноге, чтобы убедиться, может ли он испытывать боль и вообще остались ли у него хоть какие-то чувства.

Чувства были: обида и досада на самого себя.

А что, собственно, произошло?

Да, была грандиозная идея — создать рай в отдельно взятой деревне.

Рай под За-рай-ском.

И ведь поначалу все получалось: уговорил жену бросить город, получил разрешение районного начальства. И самое главное — деревенские поверили ему, что не за горами «молочные реки с кисельными берегами». Не просто поверили, а приносили свои малые крестьянские сбережения. Андрей брал эти крохи, хотя его собственных денег, полученных за последнее дело, хватило бы на то чтобы прокормить несколько таких деревушек, да и не один год. Он брал деньги не от жадности — это чувство у него было атрофировано. Был расчет. Расчет на человеческую заинтересованность — все хозяева. А он, Андрей, не денежный авторитет, а их лидер... А уж когда на берегу Чесни встала аккуратно вырубленная, освященная приехавшим из города священником часовня — все старушки деревни стали называть его сынком.

Да, идея была хорошая, только Андрей не учел: его рай земной — это малюсенький островок среди океана злобы, насилия и беспредела.

Он-то хотел все по-доброму, законно, честно. Поэтому искренне удивился, когда к нему в дом ввалились здоровые бритые «мальчуганы» с дебильными физиономиями и сообщили, что если он, Андрей Чесноков, хочет спокойно трудиться, то должен отстегивать «бабки» какому-то Марату.

Чесноков послал их подальше...

А когда однажды ночью берег реки осветился всполохами пожара, он не пытался вместе со всеми спасти часовенку, а, не дожидаясь утра, поехал «расплачиваться»...

Марата он не нашел, но «мальчуганы», что к нему наведывались, получили по «полной программе». Сначала он у них спросил: ребята, а часовня-то при чем? Вы же верующие, вон у каждого золотой крестик на цепи. Они даже не смутились, даже не наморщили хоть на секунду свои узкие лбы. Они нагло улыбались.

И тогда Андрей бил их долго и со смаком.

После этого ждал налета. Но налета не было. Видно, «мальчуганы» были мелкими сошками и никто за них не обиделся.

Но это были только цветочки.