Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Шрифт:
Потемкин потребовал его к себе.
— Маэстро, утешь меня в моих сомнениях.
— Готов служить, ваша светлость, — воодушевленно отвечал Сарти.
— К завтрему представь мне сочинение твое «Господи, воззвах к Тебе!». Мне утешение, а народцу твоему занятие. Сколь долго он без дела топчет землю?
— Не призывали близ месяца.
— То-то, что не призывал. Война ведь идет, кровь льется.
— Понимаю, ваша светлость. Завтра и представим.
— Чтоб весь состав был. Оркестры, оба хора. Дабы душу всколыхнуло до самых до глубин.
— Приложу
— Да, да, старайся!
Дворцовая зала была мала для такого действа. Решено было устроить его на площади пред ним. Благо стояли, все еще держась, короткие дни бабьего лета, солнце усильно старалось не остудить землю и украсило ее багрецом еще трепетной листвы.
Для светлейшего, его адъютантов и неизменных племянниц поставили кресла за балюстрадой, ограждавшей парадный вход. Исполнители разместились полукругом: два хора, симфонический оркестр и оркестр рожечников.
Сарти суетился, расставляя людей, бегал, покрикивал, его помощники-распорядители бегали за ним.
— Скажи Осипу, пусть поправит парик — съехал набок, — буркнул князь, и ближний адъютант Бауэр, он же Боур, бросился исполнять. Вскоре Сарти сам предстал перед князем, все еще возбужденный — бант на его груди трепетал как живой.
— Ваша светлость, все готово, дозвольте начать.
— Репетировал ли?
— Как же. Вчерашний день и сегодня утром.
— Начинай.
Мелкими шажками, дабы умерить в себе возбужденность, Сарти приблизился к помосту, взошел на него, воздел руки в кружевных манжетах, призывая ко вниманию, и долго держал их так. Наконец взмахнул ими, и оба оркестра грянули вступление.
Потемкин откинулся в кресле и закрыл глаза. Музыка имела над ним необыкновенную власть, в особенности духовная музыка. Он весь растворялся в ней, душа воспаряла, он мягчел и уносился к престолу Всевышнего, отринувши все мирское.
Но вот вступил первый хор.
«Господи, воззвах к Тебе! — звучал псалом. — Твердыня моя! Не будь безмолвен для меня…»
Губы князя беззвучно шевелились. Казалось, он повторяет вместе с певцами величественные слова псалма:
«Услышь голос молений моих… Не погуби меня с нечестивыми… Воздай им по делам их, по злым поступкам их; по делам рук их воздай…»
Теперь уже гремели оба хора:
«Господь — крепость моя и щит мой; на Него уповало сердце мое, и Он помог мне, и возрадовалось сердце мое; и прославлю Его песнею моею!»
Мощный призыв возносился к небу, казалось заставляя трепетать листья дерев парка. Другие, медленно кружась, осыпались на землю. Сама природа внимала музыке, и музыка стала ее частью.
«Господь — крепость народа своего, — звучал грозный распев баритонов и басов. — Он спасение и защита помазанника своего».
«И я, я спасение и защита помазанницы Господней, — пронеслось в голове князя, — таков мой престол, и я, ничуть не колеблясь, должен утвердиться на нем. Боже правый, что это было со мною? Стыд, стыд!.. Изгладить, стереть, забыть…
Досада, ярость, гнев на самого себя душили его. Он казнился, что бывало редчайше. И все это — музыка, музыка, которая может все.
Он уже плохо слышал последние аккорды оратории — слезы, очистительные слезы подступили к горлу.
«Спаси народ Твой и благослови… Бла-го-слови!»
Сарти в последний раз воздел руки с растопыренными пальцами, потряс ими, и мощное форте прогремело и унеслось ввысь.
Плечи князя тряслись. Но он тотчас взял себя в руки. Желание действовать, и действовать немедля, вливалось в него. Как все переплелось — покаянная слабость и энергическая сила; одно с другим, а лучше сказать, одно через другое, в другом.
Сарти шел к нему теми же мелкими шажками, которыми он всходил на капельмейстерский помост. Князь встал и обнял его.
— Ты меня очистил, маэстро, — сказал он ему по-французски. — Благодарю тебя. А ты поблагодари от моего имени всю свою команду. Прикажу Попову выдать каждому по рублю денег. Сегодня для меня знаменательный день — день очищения и покаяния, покаяния и очищения. Музыка — голос небес. — И, повернувшись к своему адъютанту, неожиданно произнес: — Карлуша, вели закладывать — едем.
Адъютант привык к странностям своего начальника и уже ничему не удивлялся. Он тотчас сорвался с места: закладывать так закладывать. Избави Бог задавать вопросы: куда, зачем?
Когда экипаж был подан, Бауэр все-таки осмелился спросить, не рискуя вызвать гнев князя:
— Куда, ваша светлость?
Ответ был неожидан:
— Под Очаков!
Потемкин обыкновенно ездил шестерней, но на этот раз приказал припрячь пару резервных лошадей. Из чего можно было заключить, что путь предстоял неблизкий.
По обыкновению, началась бешеная скачка. Взяли на Николаев, с тем чтобы там переправиться через лиман, а оттуда берегом к Очакову.
Спустя восемь часов они уж были в виду Очаковской крепости. Не доезжая версты, Потемкин приказал остановиться.
— Пусть покормят лошадей, а мы с тобой, Карлуша, взявши по паре пистолетов да зрительную трубку, отправимся на рекогносцировку.
— А казаки? — удивился Бауэр. Он имел в виду казачью полусотню эскорта.
— А ну их, — отмахнулся Потемкин. — Турки завидят, начнут палить. А так нас всего двое, им и в голову не придет опасаться.
Они шли неторопливо, погладывая по сторонам, время от времени останавливаясь, запоминая особенности местности, все эти горки, лощины, заросли кустарника и рощицы уже почти облетевших деревьев.
— Вот здесь заложим ретраншемент, — заметил он, когда они были уже в каких-нибудь пяти десятках саженей от крепостных стен.
Часовые их заметили, когда они вышли из колючих зарослей ежевики. Грохнули выстрелы, и пули просвистели над самыми головами.
— Уходим, ваша светлость, — торопливо вскричал адъютант.