Шевалье де Мезон-Руж
Шрифт:
— И что тогда будет? — спросила Женевьева.
— И, если я его встречу, то сражусь с ним.
Ужин был закончен. Женевьева, поднимаясь из-за стола, подала всем пример.
В этот момент раздался бой часов.
— Полночь, — спокойно произнес Моран.
— Полночь! — воскликнул Морис. — Уже полночь!
— Это восклицание радует меня, — сказал Диксмер. — Оно доказывает, что вам не было скучно, и вселяет надежду, что мы встретимся вновь. Это дом доброго патриота, он открыт для вас, и смею надеяться, вы скоро убедитесь, что
Морис поклонился в знак благодарности и повернулся к Женевьеве:
— Гражданка тоже позволяет мне вернуться?
— Не только позволяю, я прошу вас об этом, — с живостью ответила Женевьева. — Прощайте, гражданин.
И она ушла к себе.
Морис попрощался с каждым из гостей, выделив при этом Морана, который ему очень понравился, пожал руку Диксмеру, и ушел слегка ошеломленный, но скорее обрадованный, чем опечаленный, всеми этими такими разными событиями, что ему пришлось пережить в этот вечер.
— Несносная, досадная встреча! — сказала после ухода Мориса молодая женщина, разражаясь слезами в присутствии мужа, который вместе с ней вошел в ее комнату.
— Ну, полно! Гражданин Морис Ленде — известный патриот, секретарь секции, чистый, любимый народом, популярный. Напротив, это ценное приобретение для бедного кожевенника, промышляющего контрабандной торговлей, — ответил улыбаясь Диксмер.
— Вы действительно так думаете, друг мой?.. — робко спросила Женевьева.
— Я думаю, что он будет как бы свидетельством патриотизма и своего рода индульгенцией для нашего дома. Уверен, что начиная с этого вечера сам шевалье де Мезон-Руж был бы у нас в безопасности.
И Диксмер, поцеловав жену в лоб скорее с отеческой, чем с супружеской нежностью, оставил ее в маленьком павильоне, полностью принадлежащем ей, и перешел в другую часть дома, где он жил вместе с гостями, которые были у него за столом.
X. САПОЖНИК СИМОН
Наступило начало мая. Ясный день наполнял теплом легкие, уставшие дышать ледяными зимними туманами; лучи нежаркого, но живительного солнца опустились на темные стены Тампля.
У внутренней калитки, отделявшей башню от садов, смеялись и курили солдаты караульного отряда.
Несмотря на прекрасный день, все три женщины ответили отказом на предложение спуститься и прогуляться по саду: королева после казни мужа упорно избегала этого, чтобы не проходить мимо дверей комнат короля на третьем этаже.
После зловещего дня 21 января она иногда прогуливалась на свежем воздухе, но на верхней площадке башни, огороженной зубцами (промежутки между ними были заколочены деревянными решетками).
Дежурные солдаты национальной гвардии были предупреждены, что трем узницам разрешено выйти на прогулку, но целый день напрасно прождали их: они не воспользовались разрешением.
Около пяти часов во внутренний дворик спустился какой-то мужчина и подошел к сержанту, командиру караульного поста.
— А, это ты, папаша Тизон! — произнес сержант; чувствовалось, что у него хорошее настроение.
— Да, это я, гражданин. Я принес от Мориса Ленде, твоего друга — он сейчас там, наверху, — разрешение, выданное советом Тампля моей дочери. Сегодня вечером она может прийти ненадолго, чтобы проведать мать.
— А ты уходишь как раз в то время, когда должна прийти дочь, бессердечный ты отец? — спросил сержант.
— Ах, не по своей воле ухожу, гражданин сержант. Я не видел свою бедную дочь уже два месяца и надеялся расцеловать ее, что называется, в обе щечки, как положено отцу. И вот надо же! Служба, эта проклятая служба заставляет меня идти с докладом в Коммуну. У ворот меня ожидают два сержанта с фиакром, и как раз в то время, когда должна прийти моя бедняжка Элоиза.
— Несчастный отец! — пожалел его сержант. —
Вот так любовь к отчизне душитВ тебе отцовскую любовь;Как борются они — послушай!– Но долгу жертвуя…
Послушай, папаша Тизон, если случайно найдешь рифму к слову «любовь», скажи мне. Сейчас что-то не удается ее подобрать.
— А ты, гражданин сержант, когда дочь придет повидаться со своей несчастной матерью, ведь та без нее уже просто погибает, пропусти ее.
— Приказ — закон! — ответил сержант (читатели, несомненно, узнали в нем нашего друга Лорена). — Тут и говорить нечего: когда придет твоя дочь, ее пропустят.
— Спасибо, храбрый фермопил, спасибо, — поблагодарил Тизон.
И он направился с докладом в Коммуну, бормоча:
— Ах, бедная жена, хоть бы ей посчастливилось!
— Послушай, сержант, — обратился к Лорену один из караульных, услышав эти слова и глядя вслед удалявшемуся Тизону, — а знаешь, это ведь трогает до глубины души.
— Что именно, гражданин Дево? — спросил Лорен.
— Ну, как же! — сказал сердобольный национальный гвардеец. — Видеть, как человек с суровым лицом и каменным сердцем, этот безжалостный страж королевы, уходит со слезами на глазах, радуясь, что его жена увидит дочь, и горюя, что он не увидит ее! Да, сержант, не раздумывая, можно сказать, все это очень печально…
— Да, печально, потому что он и не раздумывает, а просто уходит со слезами на глазах, как ты говоришь.
— А о чем бы он должен раздумывать?
— Хотя бы о том, что другая женщина, с которой он так безжалостно обращается, тоже три месяца не видела своего ребенка. Но это ее горе, о ней он не думает, его волнуют только свои беды и больше ничего. Конечно, эта женщина была королевой, — продолжал сержант насмешливо (смысл этого тона трудно было понять), — и никто не обязан выказывать королеве такое же уважение, как жене поденщика.