Шевалье

Хэррод-Иглз Синтия

В последующие три часа, вплоть до темноты, армия курфюрста атаковала баррикады в городе со всех четырех сторон, но была отброшена назад. С наступлением темноты боевые действия прекратились, хотя снайперы стреляли всю ночь. Непрерывный треск стрельбы никому не давал уснуть. С первыми лучами солнца, в воскресенье рано утром, была предпринята еще одна атака на улице Черчгейт, которая снова была отражена. К этому времени якобиты нанесли тяжелый урон врагу и сами потеряли нескольких воинов. Потом около девяти утра прибыл генерал Карпентер и окружил город, перерезав все пути к отступлению. Якобиты оказались в осаде. К одиннадцати часам стало очевидным, что их положение безнадежно, и начали поговаривать о сдаче.

Форстер послал представителя под белым флагом для переговоров с Уилсом об условиях сдачи, хотя шотландцы выступали за продолжение борьбы и готовы были скорее умереть, чем сдаться. Когда стало ясным, что никто, кроме них, не желает сражаться, шотландцы послали своего эмиссара обговорить отдельные условия сдачи для них. Ответ обоим парламентерам дали один – никаких условий. Шотландцы потребовали время для обдумывания и получили его до семи часов следующего утра, при условии что оставят заложника. Лорд Дервенвотер и полковник Макинтош вызвались стать заложниками. Вновь наступила темнота.

Джек Франкомб пришел на квартиру к своему зятю и отвел его в сторону.

– Мне не нравятся эти дела, Джон. Не для того я прошел весь путь, чтобы сдаться без борьбы.

– Но что мы можем сделать? – в отчаянии спросил Джон. – Шотландцы хотят воевать, по крайней мере некоторые из них, но другие так подавлены.

– Они повесят нас, Джон. Всех до единого. Ты это знаешь? Ты никогда не увидишь снова свою жену и детей.

Джон издал тяжелый вздох и обхватил голову руками. Джек Франкомб наклонился ближе и прошептал ему в ухо одно слово: «Бежим».

Джон посмотрел на него.

– Только мы оба, – сказал Франкомб. – Я уверен, что найду выход.

– Но сэр, здесь тринадцать наших воинов, двое из них ранены. Мы не можем бросить их.

– Мы не можем взять их с собой. Раненые умрут в любом случае, будь уверен. Тринадцать человек слишком заметны. Двое могут скрыться.

– Мы не можем оставить наших людей умирать, – повторил Джон.

Франкомб схватил его за мундир.

– Послушай, они все равно погибнут, вдолби это в свою голову. Мы все погибнем. Ты слышал, что сказал этот ублюдок Уилс: «С пленными поступать по своему усмотрению». Ты знаешь, что это значит? Это значит, что мы не будем иметь прав ни на что, даже на судебный процесс. Они повесят нас, как собак, если только не четвертуют. Тебя привлекает перспектива вдыхать запах своих кишок, когда их будут поджаривать перед тобой?

– Но...

– Ты желаешь умереть, зная, что все сообщат домой Франчес? Какой смысл погибнуть со всеми, когда можно жить? Она не сможет вести хозяйство и рожать детей одна. Ради Бога, Джон, подумай!

Франкомб потряс его своей страстной речью, и Джон с отчаянием начал думать. Он думал о позоре сдачи, о том, что подумают о нем домочадцы, что подумает бабушка. Он думал о смерти. Он думал о Франчес, горюющей о нем, пытающейся воспитать своего сына так, чтобы ему не было стыдно за отца. Потом он подумал, как появится в доме один, без своих людей, с которыми отправлялся в сражение. Он думал, как скажет их женам и детям, что бросил их на верную смерть. Он думал, какими глазами на него посмотрят потом, потому что он предал своих людей. Он снова тяжело вздохнул, потому что выхода не было.

– Пойдем, Джон, – сказал Франкомб.

Джон посмотрел на него. Его тесть изучающе наблюдал за ним. Джон покачал головой.

– Нет, я не могу оставить своих людей. Я привел их сюда, я должен остаться с ними.

Франкомб выпрямился и обнажил зубы, что могло быть усмешкой или гримасой.

– Ладно. Слава Богу, я не джентльмен! – произнес он. – Что-нибудь передать твоей вдове, если я вернусь?

– Ты уходишь?

– Ухожу – с тобой или без тебя.

– Без меня.

Франкомб повернулся. Когда он дошел до двери, Джон крикнул:

– Позаботишься о них, о Франчес и ребенке? Франкомб глянул на него со странной смесью сожаления и отвращения.

– А на кой черт, как ты думаешь, я в это ввязался?

И он ушел. Без него Джон ощутил холод и одиночество. И страх смерти, который мгновенно вошел в него. Джон пошел проведать своих людей, сгрудившихся вместе в одной комнате и переговаривающихся покорными голосами.

– Что будет, сэр? – спросили они его.

– Я думаю, завтра мы вынуждены будем сдаться, – ответил он.

– А что потом?

Он колебался, однако в последний момент решил, что они имеют право сами решать за себя. Они не должны умереть в неведении, подобно скоту.

– Думаю, нас всех повесят, – тихо произнес Джон и увидел на их лицах смирение, которое показало, что они давно все знали.

– Что ж, – произнес один из них, – я попрощался с моей Мари перед уходом и я не думал увидеть ее снова. Полагаю, одна смерть похожа на другую.

Джон вышел. Он не мог больше этого выносить. Он чувствовал себя в ловушке обстоятельств, над которыми не имел никакого контроля. Снаружи раздавались далекие выстрелы, будто кто-то еще не отказался от борьбы, или, подумал он с неожиданной холодной дрожью, это расстреливают его тестя, пытавшегося скрыться? Он стал вглядываться в направлении выстрелов, но они тут же прекратились и не возобновлялись, а в тишине он не мог точно определить направление.

Стояла тьма, лишь безмолвный свет от окон то там, то здесь нарушал ее. Наверное, там сидели офицеры и обсуждали положение. Неужели не было выхода, задумывался он. Бесцельные шаги привели его к баррикадам. Возможно, возможно. Это будет самоубийством, но что из того? Пусть лучше Франчес думает о нем, как о погибшем в бою, чем как о повешенном за предательство. А что касается его бессмертной души, он надеялся, что, наверное, Бог поймет.

Дело заключалось в том, чтобы не быть замеченным слишком быстро, иначе его могли просто повернуть назад. Он полз вперед медленно и тихо под прикрытием кустов и стен. Он добрался до узкой тропинки, прозванной «Снова подумай», где раньше был тяжелый бой. Тут пахло кровью, и его ноздри подергивались, как у коня. Вдали было одно из мест переправы на реке, а еще дальше виднелись мерцающие огоньки вражеского лагеря и большие черные тени солдат, двигающихся туда и сюда. Он шагнул к реке.

– Стой! Кто идет! – сразу же послышался голос.

Из его лагеря или противник? Никакого шотландского акцента, но это не имело значения. Он продолжал идти.

– Стой, стрелять буду! – сказал голос менее уверенно. Он повернулся к нему и сделал движение, будто поднимает ружье к плечу. Этого было достаточно для напряженного часового. Джон услышал хлопок выстрела. Нервы у него были настолько напряжены, что ему показалось, что прошла вечность, прежде чем пуля ударила его в грудь. Он удивился ее силе, заставившей его отшатнуться назад. Его ноги стояли на чем-то податливом, что рассыпалось, и он упал в холодную сырость.