Шеврикука, или Любовь к привидению
Шрифт:
– Но это же попрание вековых установлений!
– Вековых, но не вечных, – сказал Илларион. – И не попрание, а вызванный обстоятельствами жизни пересмотр. Кстати, и ты ведь выправил себе паспорт.
– Из-за Пузыря! По горячности! – разволновался Шеврикука.
– Ну ладно. Что там будет впереди, мы не знаем, – сказал Илларион.
«Ты-то знаешь!» – чуть было не вырвалось у Шеврикуки.
– А если бы и знали, – сказал Илларион, – есть в мире столько сил, что действия их, нас, возможно, и совершенно не имеющие в виду, могут сделать наше знание бессмысленным или обреченным на несовпадение с тем, что возьмет вдруг и произойдет завтра. Что вот ты, например, знаешь о Гликерии?
– Многое, –
– Мно-огое! – протянул Илларион, как бы передразнивая Шеврикуку. – А вот ты знаешь, что Гликерия, может быть, вовсе и не привидение?
– Служит она привидением. – Шеврикука стал мрачен.
– Мало ли кто кем служит! Гликерия прежде всего женщина! – Слова эти, показалось Шеврикуке, выразили волнение.
– Ну женщина и женщина, – проворчал Шеврикука.
– Ничего более ты о ней не хочешь услышать? И даже всякие мелочи тебя не интересуют, бинокль, добытый тобой и твоим оруженосцем, например? Что он и зачем?
– Почему оруженосцем? – удивился Шеврикука.
– Не оруженосцем. Так называемым полуфабрикатом, прикомандированным Отродьями Башни в Капсулу. Я оговорился.
– И о бинокле не спрошу. А твои суждения о Гликерии не могут быть объективными!
– Да ты что! Вот тебе раз! – чуть ли не с восторгом произнес Илларион.
– Да, не могут! – стоял на своем Шеврикука.
– Ну хорошо, хорошо, успокойся! – быстро заговорил Илларион. – И вернемся к застолью. К водке вот – малосольные огурцы. К пиву пойдут сушеные кальмары. Можно бы пригласить в закуски раки или на худой конец карибские креветки, но мы насорим, а он рассердится.
И Илларион повел глазами вверх, давая понять, где он, способный рассердиться, теперь обретается.
– Не горячусь я… И бинокль, и она, и они – пошли все… – бормотал Шеврикука.
– Но Бушмелев тебя интересует, – сказал Илларион. – Это-то я не придумал.
– Мне ничего от тебя не надо. Вот сидим, и хорошо.
– На застолье с тобой у меня осталось мало времени, – сказал Илларион, и в интонациях его явными были холод и скука.
– Я покину тебя, – встал Шеврикука. – И спасибо… тебе… И снова прошу принять извинения…
– Садись! – приказал Илларион.
62
Шеврикука, сам себе удивляясь, намерен был заартачиться, но подчинился Иллариону.
– Досадно и вздорно все получается, – сказал Илларион. – Я согласился с тобой встретиться. По-твоему, соизволил. Да, соизволил. Да, и от скуки. Да, отчасти и из любопытства. Но ты меня разочаровываешь, Шеврикука, – поморщился Илларион. – Я редко о чем-либо жалею. Но теперь…
Илларион начал грассировать, монокль мог бы сейчас же оснастить его правый глаз. «Неужели я уравнялся с Мелетяевым?» – растерялся Шеврикука. Уходить! Уходить! Но немедленный его уход вышел бы бегством. Да и отпустил бы его Илларион, не принялся бы зануду посетителя размазывать по пудостским камням, тем более что Иллариона одолела скука и его развлекал Брадобрей? Можно было пригласить сейчас в подземелье и Брадобрея.
– Ладно, – сказал Илларион. Достал из кармана плаща золотую табакерку. Табакерка была и музыкальной. Отщелкнутая крышка ее позволила клавесину Рамо галантными звуками подвигнуть хозяина к пользованию вест-индским табаком. Илларион изящно снабдил табаком обе ноздри, прочихался звучно, вытер глаза платком и притих, как будто бы умиротворенный.
– Речь буду вести, – сказал Илларион, уже не грассируя, – без всякого сюжета. Вразброс… Отродья Башни и привидения… Обрати внимание на особенности этого случая… Отродьям привидения, несомненно, ближе, нежели домовые, и они полагают, что смогут их приручить. Они и домовых желали бы приручить, но не выходит. А с привидениями, Отродья уверены, выйдет.
– И для тебя?
– Вопрос неуместный! Останется без ответа.
– Извини, – сказал Шеврикука. И предположил: – Начнет мстить он, естественно, с насекомых.
– Каких насекомых? – замер Илларион.
– Всяких. В доме на Покровке. Они же там, по легенде, загрызли его, дряхлого, до смерти, – сказал Шеврикука.
– Я помню! Я знаю. Все покровские легенды я знаю. Я всегда был вхож в дом Тутомлиных, – раздраженно заговорил Илларион, будто Шеврикука упоминанием насекомых допустил бестактность, поставив под сомнение степень его, Иллариона, осведомленности. – Да, милостивый государь, я все знаю и про насекомых, и про Пелагеича, и про Гликерию Андреевну. Мстить бы этот делец и заводчик пожелал начать вовсе не с насекомых…
Илларион слова «делец», «заводчик» произнес с презрением аристократа, в смысловые сути слов этих будто бы вмешались холодная медузья слизь и запахи платного отхожего места в Столешниковом переулке.
– Впрочем, не мне, грешному, судить тех, кто блудит и попирает, – сказал Илларион. – Хотя с Бушмелевым я бы… Но оставим… Что же касается Гликерии Андреевны Тутомлиной, то дело тут темное, колодезное. Клятва ли, обязательство ли, слово ли, данное сгоряча или из безысходности, о чем существует молва, все это, если бы оно было связано лишь с негодяем Бушмелевым, могло бы и не угнетать Гликерию Андреевну. Но коли угнетает и сковывает, стало быть, не в одном Бушмелеве тут закавыка. У Бушмелева на Гликерию виды, и, несомненно, досады его Гликерия вызывала не раз, так что для нее он опасен.
– Опасен всерьез? – спросил Шеврикука.
– А тебе что? – развеселился Илларион. – Аж задрожал весь. Хоть бы и всерьез. Но ты-то ведь не из тех, кто нюни распускает или за шпагу хватается, услышав о бабьих затруднениях или даже несчастьях. Впрочем, шпаги у тебя нет. А против Бушмелева или против закавыки шпага тебе необходима серебряная.
– У тебя она сыскалась бы? – спросил Шеврикука.
– У меня сыскалась бы… – произнес Илларион, для себя произнес, а не для Шеврикуки. Шеврикука словно бы уже и не сидел за раздвижным столиком в Гатчинском замке. И не было предложено: возьми, если случится надобность.
У меня-то есть, да не про вашу честь.
– А вообще ты не раз давал себе обещания держаться подальше от лукавых баб, – сказал Илларион.
– Это ты к чему? – спросил Шеврикука.
– А так, ни к чему.
– Это ты про Гликерию?
– Могу ли я что-либо неуважительное к Гликерии Андреевне иметь в себе? – удивился Илларион. – И по поводу тебя я не ехидничаю, потому как уважаю и твои странности. Мне вообще милы всякие странности. Тебе известно: до императора Павла Петровича Гатчинской мызой владел граф Григорий Григорьевич Орлов. Для кого Григорий Григорьевич, для кого Гриша. Прекрасный, между прочим, танцор. Мы с ним в Кенигсберге при губернаторе Николае Андреевиче Корфе не скучали на балах. Ну да ладно. Я от скуки призвал нынче Брадобрея. А Григорий Григорьевич надумал однажды, а именно в декабре шестьдесят шестого года, пригласить в Гатчину для безбедного проживания Жан Жака Руссо. И начал он письмо, помню его хорошо, к женевскому философу и моралисту словами: «Милостивый государь, Вы не удивитесь, что я пишу к Вам, зная, что люди склонны к странностям. У Вас есть свои, у меня мои: это в порядке вещей…»