Шеврикука, или Любовь к привидению
Шрифт:
56
Унеслись от Шеврикуки и Пузыря возбужденные Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, и его японский компаньон Такеути-сан, прошуршали по останкинскому асфальту колесами четырехосного прогулочного экипажа, унеслись в воодушевлении и надеждах.
«Экая у них телега несусветная! – подумал Шеврикука. – Впрочем, экземпляр опытный. Переоденут, переобуют. Научат летать, плавать и ходить под землей».
И тут же обругал себя: «Несусветный – это ты!» Что он приставал к Сергею Андреевичу? Что он насмешничал над ним? Что он припоминал слона, баборыбу и рекламации слоновщика-персиянина Аги-Садыка?
Из-за Векки-Увеки? Из-за нее?
И что он важничал? Что он хвастался? Чуть было не заявил: да что там Митя Мельников, да я сам, если надо…
Что он сам? Что он этакое может? Что он фанфаронит? Из-за чего?
Опять же из-за Векки-Увеки и букетов гвоздик?
Полноте, Шеврикука!
Стыдно.
Две среды свиданий под маньчжурским орехом были отданы ветру и посторонним силам. В позапрошлую среду, по договоренности с Шеврикукой и при яростном ее желании, нежная девушка Векка-Увека согласилась (напросилась) иметь ознакомительное общение с кем-либо из Отродий Башни. К Векке-Увеке под маньчжурский орех должен был подойти (мог подойти) порученец Бордюра (не сам же Бордюр?). В том, что ему станет известно, случилось ли свидание удачным (и для кого удачным), Шеврикука не сомневался. А повидать Векку-Увеку, при любых поворотах ее жизнеустановлений, Шеврикука был намерен.
Не может быть, чтобы и до Увеки не донеслось о его новых значениях, а потому, несмотря на свои добычи (тут тебе и цветы гвоздики, и девятый черноморский вал, и занимательное знакомство с одним из Отродий), она вряд ли бы пожелала упустить из виду и из своих перспектив его, Шеврикуку.
Стало быть, он и перед Веккой-Увекой желал теперь важничать и форсить?
Да, признался себе Шеврикука. И перед Увекой.
И он уверил себя в том, что его расположение важничать, хотя бы и перед самим собой, нынче – оправданное и не постыдное. Произведя открытия, он ощутил себя мастеровым, исполнившим дело, к какому прежде побоялся бы подступиться (прежде он и боялся подступиться). Дело, на какое мало кто был способен из знакомых ему личностей. Естественно, он не уподабливал себя Даниле-мастеру, одолевшему камень. Но если бы он был тем самым полотчиком-паркетчиком, кого считал нанятым российский предприниматель Дударев, и выложил бы полы, какие не выкладывали и в Шереметевском дворце, с вензелями, цветными разводами, гербами, изгибами эмблеморавного змея Анаконды в углах, разве не имел бы он тогда право возгордиться или хотя бы возрадоваться, а затем уж и заважничать?
Имел! Имел!
И пусть думают о нем, что хотят (ему-то казалось, что думают уважительно, а иные смотрят на него и с опаской).
Таким прогуливал себя Шеврикука к Землескребу после собеседования с Крейсером Грозным и Такеути-сан.
Таким он существовал еще два календарных дня.
Таким он явился во вторник, в день Макрид, на деловые посиделки домовых, имевшие место в Большой Утробе. Явился непременным действительным членом.
Похоже, к Большой Утробе привыкли. Тем более что она была заброшена, как Мангазея. Ни овощехранители, ни попечители гражданских оборон ее не посещали и домовых не тревожили. Искания просвещенного приватизаторства к почившему бомбоубежищу пока никого не подвели. А если бы и подвели, то на тропинках искателей были бы выставлены лешие, тем и прежде нравилось уводить в буреломы купцов и предпринимателей. О музыкальной школе вспоминали между прочим. То ли починят ее к сентябрю, то ли не успеют. Вроде бы принимая во внимание июньский разбойный погром, за ущербы и на починки школе будет выдано от Пузыря. Но откроется ли сам Пузырь к сентябрю? Кто ведает… Завтра вон уже Илья Пророк. Можно было перезимовать и в Большой Утробе. Другое дело, что, собираясь в музыкальной школе на посиделки и ради ночных толковищ и развлечений, они, домовые, находились при культуре. Теперь они при ком? При людских убежищах, несброшенных бомбах, страхах, прикаменевших к бетонным перекрытиям, сдавленном воздухе отчаяния и вражды? «Э-э! – говорили терпеливые. – Не пустяки ли? Или всюду в городе воздухи лучше? Перебьемся. Здесь оборонный дух. А те, кто учинили погром музыкальной школы, сюда не совались и не сунутся».
По привычке Шеврикука не направился сразу в залу заседаний, где уже горели обязательные лучины. А определенный нынче расписанием в привратники-глашатаи Колюня Дурнев, Колюня-Убогий, зазывал его. В посиделочных сенях прохаживались курившие домовые, а на лавках у стен местились резервисты, такие же непременные для соблюдения церемониала и традиций, как и лучины. Шеврикуке вспомнился Петр Арсеньевич на последних посиделках в музыкальной школе. И он жался на лавке у стены, зная свое место в чиноположении, а вид имел совестливо-робкий и печально-ответственный. А его взяли и пригласили замещать Шеврикуку.
В ожидании звонкопригласительного колокольчика глашатая говорили все более о погоде. Нынче были Макриды, но ни капли не пролилось, облака плелись ленивые, осени полагалось быть сухой. «Как же, как же! Макриды, они случаются лукавые… – услышалось Шеврикуке. – Вот, помню, в тридцатом году…» «Богатства-то свои пересчитывали?» – поинтересовались за спиной Шеврикуки. Было установлено
– …И у нас не одни бедняки. Вот к нынешнему Ильину дню, говорят, Шеврикука богат, – услышал Шеврикука.
– Что? – обернулся он.
– Шучу, шучу! – поспешил заулыбаться домовой с Цандера, вислоухий Феденяпин. – Но так говорят. Да и что же плохого, что Шеврикука богат в Ильин день? Пусть не чеками, не недвижимостью, но, может, чем и познатнее… – И вислоухий Феденяпин уважительно поклонился Шеврикуке. И замолчавшие было домовые почтительно поклонились Шеврикуке.
– Да мало ли что говорят… – смутившись, пробормотал Шеврикука. – Чушь говорят!..
– Но как же! А наследство-то! Наследство…
– Какое наследство?.. – вопрошал Шеврикука теперь будто бы в удивлении и с досадой.
Но тут зазвенел пригласительный колокольчик привратника-глашатая Колюни-Убогого. Действительные члены проследовали в конференц-отсек, резервисты остались исполнять свое сословное назначение в прихожей.
Бункер был важен, вместителен и угрюм. На председательском месте утвердился возвративший себя к посильной деятельности громкогласный Артем Лукич. Справа от него сидел утомленный в оборонных бдениях полевой командир Поликратов, квартальный верховод и домовой четвертой статьи, по-прежнему в темно-зеленом бушлате, наброшенном на плечи. А вот рядом с ним был усажен персонаж, в Останкино прибывший или доставленный. Он имел вид лектора или законотолкователя. В нем угадывалось присутствие знания, тонкости и глубины которого он мог открыть не во всех аудиториях. При этом казалось, что лектор или законотолкователь где-то служит, выглядел он чиновником из новых, коим рекомендовано носить очки в квадратной оправе и серые тройки с синими галстуками. Впрочем, на него взглянули и отвлеклись. Ясно: будет докладывать про Пузырь и мобилизовывать. А началась регистрация действительных членов. С шумом и бестолковщиной.
Шеврикука сидел молча, полагая, что его учуют и без выкриков. Был скромен и задумчив. И будто бы в задумчивости никого не видел. Но всех видел. И его все видели. И многие, похоже, как и шутники в прихожей, поглядывали на него с почтением. «Богат, как в Ильин день! – усмехнулся про себя Шеврикука. – Как же!» Почувствовал Шеврикука и взгляды стариков – Велизария Аркадьевича и Ивана Борисовича. Тепловой столб Москву не покинул, но оба старика, на манер аскета и верховода Поликратова, себя не щадили и поддерживали нарядами оборонное состояние духа. Иван Борисович снова был в ватнике, а Велизарий Аркадьевич, существо тонкое, почти кружевное, – в костюме из мешковины и бутсах британского победителя буров. И еще в конференц-отсеке пребывали домовые во френчах, болотных сапогах, штормовках и черкесках. Во взглядах Велизария Аркадьевича, к нему обращенных, Шеврикуке виделись извинительная улыбка и желание сообщить нечто. И, как и две недели назад, Шеврикука был готов услышать от Велизария Аркадьевича важное о Петре Арсеньевиче. Не то что был готов услышать, он жаждал услышать. Но понимал, что он, после недавних чуть ли не истерических вскриков Велизария Аркадьевича: «Не знал я никакого Петра Арсеньевича!» – к старику не подойдет. Но, может быть, теперь, узнав о новых значениях Шеврикуки, Велизарий Аркадьевич сам отважится на откровенности?
– Коллеги! – поднялся над столом Артем Лукич. – Нынешняя встреча вызвана особенным поводом. Заранее мы не назначали повестку дня. И словопрений не предстоит. Нам что-то сообщат. А мы это сообщение обязаны принять к сведению. Потом быстро проштемпелюем мелкие разности. Предоставляю слово Гостю-разъяснителю. Имя его называть нет обязательной нужды. Да, он оттуда.
И был кивок, несомненно, в сторону Китай-города.
Ничего интересного от Гостя-разъяснителя, укрывшего имя во мраке, а потому как бы и значительного, не услышали. Во всяком случае, не услышал Шеврикука. Служивый чин, возможно, из Обиталища, которого не только нечем занять, решил Шеврикука, но который, что хуже, и сам не знает, чем себя занять. Вот его и погнали по окраинным местам с сеансами вразумлений.