Шейн
Шрифт:
Отец хлопнул ладонями по коленям.
— Вы получите хорошую плату, и эта плата будет вполне заслуженная. А прежде всего — поезжайте-ка в город и купите какую-нибудь одежду для работы. Загляните в магазин Сэма Графтона. Скажете ему, чтоб записал на мой счет.
Шейн был уже в дверях.
— Я сам заплачу, — сказал он и исчез.
Отец так радовался, что не мог сидеть спокойно. Он подпрыгнул и завертел мать.
— Мэриан, наконец-то солнце нам засияло! Мы нашли себе человека!
— Но, Джо, ты уверен, что поступаешь правильно? Какую работу может выполнять такой человек? О, я знаю, этот пень он выкорчевывал с тобой наравне. Но пень — это особый случай. Он привык хорошо жить и иметь много денег. Это ведь сразу видно. Он сам сказал, что ничего не понимает в обработке земли.
— Я тоже ничего не понимал, когда начинал здесь. Неважно, что человек знает. Важно, что он из себя представляет. А я готов побиться об заклад, что этот человек работал ковбоем в молодые годы, и работником был первоклассным. Да он за что ни возьмется, все будет сделано как надо. Вот посмотришь! Через неделю он меня заставит выбиваться из сил, чтобы за ним угнаться, а то вообще сам начнет здесь командовать.
— Возможно.
— Ничего не «возможно»! Ты заметила, как он воспринял, когда я рассказал ему про флетчеровских парней и молодого Морли? Вот что его зацепило! Он знает, что меня загнали в угол, а он не тот человек, чтоб спокойно меня бросить в таком положении. Никто не сможет выгнать его отсюда силой или на испуг взять. Это такой же человек, как я.
— Да ну, Джо Старрет! Он ничуть на тебя не похож. Он меньше, он выглядит иначе, и одевается иначе, и говорит иначе. Я знаю, что и жил он всю свою жизнь иначе.
— Что? — отец был удивлен. — Да я вовсе не про такие вещи говорил…
Шейн вернулся с парой брюк из дангери 10 , фланелевой рубашкой, крепкими рабочими башмаками и хорошим, носким стетсоном. Он исчез в сарае, а через несколько минут появился в новой одежде, ведя своего расседланного коня. У ворот пастбища он снял с него недоуздок 11 , загнал коня внутрь добродушным шлепком и бросил недоуздок мне.
10
Дангери — хлопчатобумажная саржа.
11
Недоуздок — уздечка без удил.
— Заботься о лошади, Боб, и она позаботится о тебе. Вот этот коняшка увез меня больше чем на тысячу миль за последние несколько недель.
И направился к отцу, который окапывал канавкой делянку за кукурузным полем, — земля там была богатая, но заболоченная, и ждать от нее было нечего, если не осушить как следует. Я смотрел, как он непринужденно вышагивает между рядами молодой кукурузы, больше уж не таинственный незнакомец, а один из нас, фермер, такой же, как отец и как я.
Только все же он не был фермером и никогда по-настоящему не мог бы им стать. Правда, для через три он уже держался наравне с отцом во всякой работе. Стоило показать ему, что надо сделать, и он тут же брался, и приноравливался, и получалось, будто лучшего способа выполнить эту работу и не придумаешь. Никогда не увиливал он от самого противного занятия. И с готовностью брал на себя самую трудную часть работы. Но все равно, по каким-то неуловимым признакам чувствовалось, что он — не такой человек. Не фермер.
Я не раз замечал, как он вдруг остановится, глянет на горы, а потом на себя и на лопату — или что там еще ему случалось в этот момент держать в руках, и в глазах у него возникает недоумение, вроде кривой улыбки: что, мол, это я делаю?.. Нет, не то чтобы он думал, что слишком хорош для такой работы или что она ему не нравится, нет, такого впечатления не возникало. Просто он был другой. Прошлая жизнь выковала его совсем для других. дел.
Несмотря на свое худощавое сложение, он был очень крепкий. Его видимая хрупкость могла обмануть тебя поначалу. Но стоило присмотреться к нему поближе, в деле, и ты видел, что он сильный, сбитый, что на теле у него нет лишнего веса, как нет лишних усилий в его плавных, свободных движениях. То, что он проигрывал рядом с отцом в росте и силе, он возмещал быстротой движений, инстинктивным согласованием разума и мускулов и внезапными вспышками свирепой энергии, как в тот раз, когда старый пень пытался на него опрокинуться. Большей частью эта энергия дремала в нем невостребованная, пока он без особых усилий одолевал обычные ежедневные дела. Но когда приходила пора, она выплескивалась из него таким, пламенным порывом, что мне тогда страшно становилось.
И, как я уже пытался объяснить матери, страх у меня вызывал не сам Шейн, а возникавшие при этом в голове смутные догадки о необыкновенных особенностях человеческой породы, которых мне в том возрасте все равно было не понять. В трудные мгновения в нем возникала такая целеустремленная собранность, он так весь выкладывался ради того, что в эту минуту требовалось… Меня это одновременно и восхищало, как чудо, и ужасало. А потом он снова становился спокойным, ровным человеком, и моя восторженная мальчишеская преданность разделялась поровну между ним и отцом.
Примерно в это время я начал чувствовать в себе силу и гордился, что могу побить Олли Джонсона с соседней фермы. Как и положено мальчишке, драка у меня в мыслях занимала самое главное место.
Однажды, когда мы с отцом остались вдвоем, я спросил у него:
— А ты можешь побить Шейна? В драке, я имею в виду.
— Трудный вопрос, сынок. Если вдруг придется, думаю, смогу это сделать. Но, будь я проклят, вовсе мне не хочется пробовать. У некоторых людей чистый динамит внутри — вот он как раз такой. И вот что я тебе скажу, однако: в жизни не встречал человека, которого мне так хотелось бы иметь на своей стороне в любой заварухе.
Это я мог понять, и это меня вполне устраивало. Но были в Шейне кое-какие черты, которых я не понимал. Когда он пришел на кухню поесть в первый раз после того, как согласился остаться с нами, он подошел к стулу, на котором раньше всегда сидел отец, и остановился возле него, ожидая, пока мы займем остальные места. Мать была удивлена, ей это не по вкусу пришлось. Отец успокоил ее теплым взглядом. Потом прошел к стулу напротив Шейна и уселся там, как будто это было для него самое подходящее и привычное место, и после они с Шейном всегда занимали эти же самые места.
Я не мог найти причин для такого перемещения, пока в первый раз один из наших соседей-гомстедеров не постучал в дверь, когда мы ели, и тут же вошел, как они почти все обычно делали. И тогда до меня вдруг дошло, что Шейн сидит прямо напротив двери и может сразу увидеть любого входящего внутрь человека. Я сумел понять, что именно это ему и было нужно. Я только не мог сообразить, для чего это ему было нужно.
По вечерам после ужина, когда он неспешно разговаривал с нами, он никогда не садился напротив окна — только сбоку. На веранде он всегда устраивался лицом к дороге. Ему нравилось, чтобы сзади него была стена, и не просто для того, чтобы откидываться на нее спиной. Независимо от того, где он находился — если не за столом — всегда он сначала поворачивал стул спинкой к ближайшей стене, без какой-либо демонстративности, просто ставил его под стенку и усаживался одним легким движением. Похоже, ему даже не приходило в голову, что в этом есть что-то необычное. Просто это было частью его постоянной настороженной готовности. Он всегда хотел видеть все, что происходит вокруг.
Эту настороженность можно было уловить и в том, как он всегда наблюдал, не проявляя никаких особенных стараний, за всеми подходами к нашей ферме. Он первым узнавал, что кто-то едет по дороге, и, чем бы в этот миг ни занимался, немедленно бросал свое дело, чтобы внимательно разглядеть любого проезжающего всадника.
У нас часто появлялись гости по вечерам, потому что другие гомстедеры считали отца вроде как своим предводителем и заходили обсудить с ним свои дела. Это были на свой лад интересные люди, каждый по-своему. Но Шейн не стремился заводить знакомства. Он мало участвовал в их разговорах. С нами он беседовал достаточно свободно. В каком-то смысле мы были как вроде его семьей. Хотя это мы его взяли в дом, чувство было такое, будто это он нас принял к себе под крылышко. Но с другими он держался на расстоянии; был вежлив, любезен, но оставался за чертой, которую сам провел.