Шейн
Шрифт:
Отец повернул голову, окинул взглядом их обоих, а потом снова обернулся к Ледьярду.
— Да, Ледьярд, я верю его слову. Он — мой гость Он находится здесь по моему приглашению. Но дело не в этом. — Отец слегка выпрямился, голова его поднялась и он уставился куда-то вдаль, за реку. — Я сам умею разбираться в людях. Я поверю любому его слову, в любое время дня и ночи.
Голова отца опустилась, и голос звучал ровно и категорично.
— Шестьдесят долларов — вот цена. Добавим десятку на честную прибыль, хотя вы, наверняка, купили его по оптовой цене. Еще десятка — за доставку сюда. Всего — восемьдесят. Хотите — берите, хотите — нет. И в любом случае, решайтесь побыстрее и убирайтесь вон с моей земли.
Ледьярд смотрел на свои руки, потирая их одна о другую, как будто от холода.
— Ладно, давайте ваши деньги, — сказал он.
Отец пошел в дом, в спальню — он там держал наши деньги в кожаном мешочке, на полке в шкафу. Вернулся со смятыми банкнотами в руке. Все это время Шейн стоял на месте, не двигаясь, с окаменевшим лицом, глаза его провожали отца, и в них было какое-то неистовство, которого я не мог понять.
Ледьярд помог отцу сбросить культиватор на землю, потом вскочил на сиденье повозки и понесся прочь, как будто был рад и счастлив поскорее убраться с нашей фермы. Мы с отцом проводили его взглядом и повернулись. Мы глядели вокруг, но Шейна нигде не было видно. Отец в удивлении покачал головой.
— Слушай, где же, по-твоему… — начал он — и тут мы увидели Шейна, идущего от сарая.
Он нес топор, тот, которым отец колол самые толстые чурбаны. Шейн прошел прямо за угол дома. Мы уставились ему вслед и все еще стояли и смотрели, пока не услышали чистый звонкий звук стали, впивающейся в дерево.
Я не мог объяснить, как этот звук на меня подействовал. Он меня просто пронзил насквозь, этого со мной никогда не бывало из-за какого-то звука. А вместе с ним пришла теплая волна — и стерла раз и навсегда чувство внезапного холодного ужаса, которое наш гость пробуждал во мне. В нем таилась острая твердость. Но эта твердость была обращена не против нас. Он был опасен, как сказала мать. Но не для нас, как сказал отец. И он больше не был чужим. Он был таким же человеком, как отец; и я, мальчишка, мог верить в него, просто-напросто зная, что и то в нем, оставшееся за пределами моего понимания, все равно чистое, надежное и правильное.
Я поднял глаза на отца, пытаясь понять, что он думает, но он ринулся к сараю такими большими шагами, что мне пришлось бежать, чтобы не отстать от него. Мы повернули за дальний угол, а там был Шейн, который взялся за самый толстый необрубленный корень этого громадного старого пня. Он махал топором в размеренном ритме. И топор у него впивался в этот корень почти на такую же глубину, как у отца.
Отец остановился, широко расставив ноги, уперев руки в бока.
— Слушайте, — начал он, — вам вовсе нет нужды…
Шейн прервал ритм ударов ровно настолько, чтобы поднять на нас прямой взгляд.
— Человек должен платить свои долги, — сказал он и снова взмахнул топором. Он просто вцепился в этот корень.
Его переполняла такая отчаянная решимость, что я не мог смолчать.
— Вы нам ничего не должны, — сказал я. — Мы сто раз кормили людей, и…
Рука отца легла мне на плечо.
— Нет, Боб. Он не про еду сказал.
Отец улыбнулся, но ему пришлось моргнуть несколько раз подряд, и, могу поклясться, глаза у него затуманились. И теперь он стоял в молчании, неподвижно, и наблюдал за Шейном.
А на него стоило посмотреть. Когда отец брался за этот старый пень, на него тоже стоило посмотреть. Он очень здорово управлялся с топором, меня просто поражало, как его сила и воля заставляет железо буквально оживать и сражаться за него с твердым старым деревом. А здесь было иначе. Что поражало в Шейне, который уже разобрался, что ему противостоит, и взялся за дело по-настоящему, так это легкость, с какой его мощь изливалась в каждом ударе. Этот человек и топор были напарниками, товарищами по работе. Лезвие впивалось в корень, оставляя параллельные зарубки, как будто само знало, что надо делать, и щепки между этими зарубками отделялись твердыми и тонкими плашками.
Отец следил за ним, а я следил за ними обоими, и время проходило над нами, а потом топор перерубил последнее волокно, и корень отделился от пня. Я думал, что Шейн остановится. Но он сразу перешел к следующему корню, снова расставил покрепче ноги, и опять лезвие врубилось в древесину.
Когда оно ударило в этот второй корень, отец вздрогнул так, будто это в него ударило. А потом застыл как вкопанный, отвел глаза от Шейна и уставился на старый пень. Он начал топтаться, переминаясь с ноги на ногу. Еще минута — и он зашагал вокруг пня, осматривая его с разных сторон, как будто он эту штуковину никогда в жизни не видел. Наконец пнул ногой ближайший корень и понесся прочь. Через мгновение он уже вернулся обратно со вторым топором, громадным обоюдоострым чудищем, которое я едва мог оторвать от земли.
Он выбрал корень на противоположной от Шейна стороне. Он не злился сейчас, как обычно, когда схлестывался с одним из этих корней. Лицо у него было безмятежное и довольное. Он замахнулся этим топором так, будто он был игрушечный. Лезвие ударило и впивалось, может, на целых полдюйма. Услышав удар, Шейн выпрямился там, на своей стороне. Они глянули друг на друга поверх пня, глаза встретились и задержались на мгновение, но ни один из них не сказал ни слова. А потом они снова взмахнули топорами, а вот их топоры сказали старому пню очень многое…
3
Поначалу здорово было смотреть на них. Они стучали топорами часто, щепки так и плясали в воздухе. Я думал, может, теперь каждый перерубит свой корень ц на том они остановятся. Но Шейн покончил со своим, глянул поверх пня на отца, работающего в ровном темпе, по губам скользнула мрачноватая улыбка, и он перешел к другому корню. Через несколько секунд и отец сокрушил свой корень, да таким ударом, что топор прошел насквозь и воткнулся в землю. Отец подергал топорище, высвободил лезвие и тут же схватился со следующим корнем, даже не обтерев землю с топора. Стало ясно, что дело это затянется надолго, и я тихонько побрел прочь. И только собрался завернуть за угол сарая, как навстречу вышла мать.
Никого красивее и свежее я в жизни не видел. Она вытащила свою шляпку, ободрала с нее старую ленту и переделала, как ей Шейн рассказывал. Впереди пристроила небольшой букет из цветов, сорванных возле дома. Прорезала щели в полях и пропустила через них широкий пояс от своего лучшего платья — он охватывал шляпку сверху и был завязан пышным бантом под подбородком. Она ступала грациозно и здорово гордилась своим видом.
Она подошла к самому пню. А эти два лесоруба были так заняты и сосредоточены, что, хоть, может, и поняли, что она тут, но на самом деле ее не заметили.