Школа 1-4
Шрифт:
Все так страшно, что она отказывается повторить это даже в своем воображении, остался только след, сжавшаяся боль в том самом месте; наверное, думает Люба, - а точно она ни за что не хочет знать, - наверное, это было похоже на изготовление чучела, которое набивают опилками, чтобы придать ему подобие жизни, наталкивают в него через такое место древесную пыль, старую крупу, землю, а потом зашивают, и по этому шву можно определить потом, что ты - чучело, а не живая, наверное, все примерно так и было, только она не успела еще это забыть, отделаться от ужаса своего происхождения, и потому из нее
Отрешенно возвращаясь дорогой самосвалов, - спящих сейчас в своих далеких солнечных загонах, где шевелятся ветром кусты, вода разлита на мокром песке, и рабочие моют на ночь машины из иссиня-черных шлангов, - Люба смотрит на солнце, приближающееся впереди к закрывшим горизонт оранжевым облакам, и слезы скатываются из ее глаз, Люба не заботится даже их вытирать, потому что ей все равно. С единственного уцелевшего при производственной дороге дерева уже облетела вся листва, обнажив гнездо омелы, кем-то построенное в удобном для покоя месте, у излучины ствола, может быть, там лежат яйца не-птиц, думает Люба, черные и пыльные, как каменный уголь.
Обезьяна торчит в том же месте, где они расстались, она стоит под забором, засунув руки в карманы красной курточки, фигурка ее кажется издали совсем маленькой и несчастной, на самом деле Люба понимает, что это просто ее собственная душа распространяет свое несчастье на весь окружающий мир. Порыв ветра поднимает со стройки тучу пыли и бросает ее через котлованы в сторону жилых массивов, по пути засоряя Любе волосы. Обезьяна отворачивает от колющего ветра лицо, терпеливо морщась, и Люба ощущает незнакомую теплоту к уродливому существу, которому, похоже, точно так же некуда идти, как и ей самой, мутная стена слез встает из глаз, Люба всхлипывает на ходу и прижимает к ним раскрытую, с бессильно согнутыми пальцами, ладонь.
Наташа и Ветка сидят уже на скамеечке возле пустого белого лотка, за которым никто не продает пирожков, молодая женщина в пестрой косынке катит навстречу солнцу белую коляску, словно пытается нагнать его по ту сторону неба и согреть алыми лучами, оживить своего мертворожденного, кленовые листья стремятся под скамеечку вслед за течением, как водяные цветы. Обезьяна уходит искать себе сигарет в обезлюдевших аллеях, а Люба садится рядом и кладет свою сумку Наташе на колени, прохладное небо дышит своим мертвенным огнем ей в лицо.
– Устала?
– спрашивает Наташа, беря Любину руку своими теплыми пальцами.
– Я встретила ее там, - холодно произносит Люба.
– Я с ней в лифте ехала. Она остановила время и, пока оно не шло, она сделала со мной... Я не хочу больше жить, - Люба снова ощутила приближение волны слез.
– Она сделала со мной...
– она резко поворачивается к Наташе, встречая ее широко раскрытые серые глаза.
– Ты знала, что так будет!
Наташа отрицательно взматывает головой, в глазах ее тоже сверкают слезы.
– Прости, - тихо говорит она. Губы ее дрожат.
– Ведь это было не сейчас.
– Я знаю, - Люба опускает голову и закрывается руками. Ее овсяные волосы свешиваются поверх пальцев.
– Наташа, скажи: это больно - умереть? Мне так страшно, так страшно.
–
– Пожалуйста. У меня совсем никого нет, кроме тебя. Мама... ты видела ее? Она мертва. Она уже давно мертва, еще прежде чем все... Ну я знаю, что тебе больно, плохо, но... с этим можно покончить, ты мне веришь, Любка?
– Нет. С этим нельзя покончить. Никогда, - спина Любы дрожит.
– Мне кажется, это было раньше, чем я родилась.
– Пусть. Но это можно убить.
– Что?
– На краю бездны это можно убить, я точно знаю.
– На краю чего?
– Бездны. Не спрашивай меня, где это. Но мы найдем. Ты слышишь, Любка? Что может помешать нам, если проклятие хуже самой смерти?
Люба чует колючую полоску сигаретного дыма, это значит, что Обезьяна вернулась и села рядом. Выпрямившись, Люба убирает руки от лица, стараясь придать ему неподвижность. Но нижняя губа все равно бесконтрольно подергивается.
– Ну вот и хорошо, - Наташа отстраняется от Любы и роется в сумке. Нащупав книгу, она заглядывает внутрь, чтобы убедиться, что это действительно она. Обезьяна молча курит, скрестив ноги и сгорбившись, как щуплая старушка. Ирина по прозвищу Ветка разглядывает свои ногти.
– Так это была одна из них?
– спрашивает Люба.
– Похоже, - отвечает Наташа и застегивает сумку на молнию.
– Нам пора.
– Я думала, она... убьет.
– Они ищут меня, - тихо и уверенно говорит Наташа.
– Может быть, они хотели, чтобы ты привела их ко мне.
Похолодев, Люба оглядывается по сторонам, боясь различить за яркой листвой кустов темный силуэт женщины из лифта. Наташа встает и делает шаг от скамейки, расправляя измятое еще в подвале платье. Люба встречает взгляд Ветки, вкрадчивый и глубокий, как вечерний ветер в ветвях плакучих ив. Последней остается сидеть Обезьяна, волчьего цвета дымок уносится от ее веснушчатого лица вдоль пустых скамеек, удивительно долго не растворяясь в темнеющем воздухе парка.
Вшивая живет за кожаной дверью на первом этаже кирпичного пятиэтажного дома, сырые стены которого меняют цвет вне зависимости от высоты, и в черной коже двери, оборванной возле глазка, тускло светятся старинные медные гвозди. В парадном пахнет пылью и кошачьим пометом, въевшимся в распоротые подушки дивана, что вывалены вдоль стены, а еще сырой штукатуркой и скисшим молоком, которое едят старики, оранжевое солнце просвечивает квадратное окошечко, лишенное стекла, и отпечаток его лежит на лестнице, как оброненный проходившей женщиной платок. Наташа стучит костяшкой пальца по глазку, потому что звонок не работает.
– Кто?
– спрашивает наконец хриплый старушечий голос.
– Лариса Леопольдовна, - скребет ногтями по заскорузлой коже Наташа.
– Мы к вам по делу. Мы от Виктории Владимировны.
– Отойдить подальше, - глухо хрипит Лариса Леопольдовна.
– Я не вижу.
Наташа берет Любу за руку и они согласованно отступают от двери.
– Вы нас не знаете, Лариса Леопольдовна, - ласково поет Наташа.
– Но у нас к вам важное дело.
– Что?
– каркает Лариса Леопольдовна, грузно возясь за дверью, будто кого-то душа.