Школа 1-4

Масодов Илья

Она сходит с бровки и идет поперек дороги. Первая половина пуста, а по второй несется бесконечная череда машин. Люба терпеть не может стоять посередине проспекта, но не хочет, чтобы Обезьяна считала ее еще и трусихой. Они останавливаются на двух белых линиях. Обезьяна спокойно курит. Бензиновый ветер пролетающих мимо машин треплет на Любе овсяные волосы. Она зажмуривает глаза, чтобы защититься от пыли.

– А меня постоянно лапали, - доверительно сообщает Обезьяна.
– И один раз сильно. Затащили в раздевалку и трусы сняли. Я так орала, а все равно никто не пришел. Вот где справедливость?

Люба не понимает, при чем здесь справедливость, она поглощена ужасом, потому что автомобили

понеслись уже и за ее спиной.

– У тебя деньги есть?
– кричит Погорельцева, чтобы перекрыть их бешеный гул.

– Двадцать копеек! Печенье в столовой покупать!

– Наташке нужно купить булку. Вон там, за углом, есть хлебный магазин, Обезьяна стряхивает пальцем пепел и вдруг кидается в просвет перед налетающей ревущей волной.

Люба бежит за ней, чудом избежав смерти под колесами пыльного грузовика с дощатым кузовом, прогремевшего в страшной близости от ее спины и обдавшего ее сыпью стылых брызг ужаса. Они покупают булку в теплом, пахнущим сдобой, хлебном магазине за углом и углубляются в путаные дворы, поросшие кривыми и старыми, обломанными ветром деревьями. Они идут, не встречая никаких людей, словно дворы эти заколдованы и исключены из общего пространства жизни. Где-то там, на границе еще теплого солнечного света и сырой кирпичной тени, открытой сквозной тяге подворотен, Люба перестает верить в повседневное и проваливается сквозь его поверхность вглубь, тонет, просто перестав плыть, косые стены домов, накренившихся согласно переменчивой плотности асфальта, как навечно поставленные на якоря корабли, проносятся мимо нее в высоту, где на холодной синеве небесного дна тает белоснежное масляное облачко, окна корабельных домов высохли под ветром и утратили зрение, став уютными слепыми нишами стен, в каких Люба так любила прятаться летом, за переплетением душистых лоз, пестрое белье полощется на балконах, как праздничные средневековые флаги, забытое и светлое в своей чистоте, ущелья дворов расходятся и встречаются где-то вновь, коврами яркой листвы проходят молчаливые кошки, а рыжая Обезьяна с сумкой в руке уже не кажется такой противной, просто полуоблетевшие деревья и рябящий листьями ветер дворов создали в себе ее, и она похожа на своих создателей, Люба даже замечает, как в чертах лица Погорельцевой проступает некая рябое, смертельное очарование городской осенней природы.

Наконец Обезьяна сворачивает на стертую, словно обтаявшую на солнце, асфальтовую дорожку, ведущую к теневой стене одного из домов. Каменная лестница уходит под землю, над нею - серый черепичный навес. Внизу лестницы грязно, на бетонном полу лежат пыльная красная тряпка и отломанная от куклы нога. Обезьяна вытаскивает из сумки связку ключей и открывает дверь, пока она возится с вцепившимся в ключи замком, Люба вынуждена первой войти в подвал. Где-то впереди бетонный коридор обрывается сырым мраком, по сторонам видны дощатые двери в стенах, под низким потолком тянутся завернутые в изоляцию трубы, с них свисают клоки серо-желтой ваты, выдранные крысами или какими-то подземными воробьями. Обезьяна включает зажигалку и проходит коридором, шаркая подошвами о цементный пол.

– Она здесь, - остановившись у одной из дверей, Обезьяна оглядывается на Любу.
– Иди сюда.

Любе отчего-то становится так страшно, что коленки подкашиваются, и ей хочется только одного: выбраться отсюда. Лицо Обезьяны, плохо освещенное пламенем зажигалки, кажется совсем нечеловеческим, каким-то звериным. Наконец Люба догадывается, что Обезьяна ее обманула, наверное, хочет заманить в камеру подвала и запереть. Люба начинает пятится назад, трогая руками стену.

– Я дверь закрыла, - Обезьяна показывает ей ключи, поднеся их к зажигалке.
– Наташка здесь. Иди сюда.

Люба прижимается

спиной к закрытой двери в подвал.

– Ты что, боишься?
– Обезьяна стукает костяшками пальцев по двери.
– Иди, послушай, она там.

– Отдай ключи, - говорит Люба, стараясь казаться смелой.

– Иди сюда, и я отдам. На, - она протягивает ключи в сторону Любы.

Люба ставит сумку на пол и идет к ней, готовясь в случае чего ударить Обезьяну коленом в живот и даже прибить. Она уже хочет схватить бледную, пушистую веточку ее запястья, но Обезьяна одергивает руку.

– Слушай, дура, - шепчет она, прижав палец к губам.

Люба прислушивается и различает слабый звук, живущий за закрытой дверью, похожий на плач.

– Слышишь? Скажи ей, что ты пришла.

– Наташа?
– осторожно зовет Люба.
– Это я, Люба.

– Ближе подойди, так не слышно, - шепчет Обезьяна.
– Она должна знать, что это ты.

– Наташа!
– вскрикивает Люба в пахнущие пылью дверные доски.

– Окей, - говорит Обезьяна.
– Подержи зажигалку, я открою.

Старый висячий замок поддается ей не сразу. За дверью оказывается маленькая подвальная комната, где ничего нет кроме смятой подушки в углу и сидящей на ней Наташи. Наташа сжалась в комок, словно хочет спрятаться в стену, она зажмуривается перед светом зажигалки, беспомощно кривя заплаканное лицо.

– Люба, - с трудом выговаривает она.
– Как хорошо, что ты пришла.

– Что с тобой?
– испуганно спрашивает Люба, хотя ей не очень-то хочется это знать.

– Мне было плохо, - Наташа вытирает рукой мокрое от слез лицо.
– Ты можешь хоть немножко побыть со мной? Пожалуйста.

– Могу, - против воли соглашается Люба.

– Отдай зажигалку, у нее спички есть, - говорит Обезьяна.
– Вот твоя сумка. Мне пора идти, я вас на замок закрою.

– Закрой, - слабо соглашается Наташа.

Стукнувшая дверь отделяет Любу от света, и она чувствует: может быть, это навсегда. Лязгает воссоединившийся с самим собой замок.

– Зачем она нас закрыла?
– спрашивает Люба в наступившей непроглядной темноте.

– Чтобы никто не вошел, - устало говорит Наташа.
– Сядь ко мне.

Люба нащупывает ее руками и опускается куда-то рядом. Наташа сразу целует ее в щеку сырыми заплаканными губами.

– С тобой не так страшно, - тихо говорит она.

– Страшно?

– Да, мне было очень страшно. Так страшно, что не хотелось даже жить.

– Если бы мне было страшно, я бы не сидела в темном подвале, - замечает Люба.

– Ты не понимаешь, - Наташа ровно и тепло дышит ей в ухо.
– Я тут прячусь.

– Прячешься? От кого?

– От страха.

Они замолкают, и Люба пытается представить себе страх, от которого Наташа спряталась в подвале.

– Чего же ты боишься?
– спрашивает она наконец.

– Поцелуй меня, тогда скажу.

Люба вслепую тычется губами и попадает в щеку возле Наташиного носа. Наташа тихо смеется, обвивает ей руками шею и проводит языком по Любиным губам. Язык у нее мокрый, теплый и невесомый. Потом она собственной щекой отирает Любе рот, ее волосы щекочут лицо.

– Не чево, а ково, - шепчет она, и целует Любу в рот одними приоткрытыми губами.
– Ково.

– Скажи уже, а то мне страшно, - просит Люба.

– Тебя они не тронут - им нужна я. Они меня ищут, повсюду, понимаешь? Они пришли издалека, только для того, чтобы меня найти, из другой земли, из другой жизни.

– Кто это - они?
– спрашивает Люба, немного холодея.

– Оборотни. Мертвые звери, которые превратились в людей.

– Звери, - шепотом повторяет Люба.

– Волки, медведи там всякие, которые давно подохли. Давно, много-много лет назад.