Школа 1-4
Шрифт:
– Каждое слово что-то значит, и каждое значит свое, - говорит она, опуская руку с мелом.
– Если бы у нас были четыре разноцветных камешка, мы могли бы сложить их в каком угодно порядке, кажется, так и слова, ведь они независимы одно от другого, но посмотрите, сейчас они сложены вместе, в них скрыто значение, и это значение - всего одно. Оно не зависит от того, какое слово я произнесу первым, оно не зависит от того, буду это я, или кто-то из вас. Мы все можем выйти из класса, а значение этих слов останется на доске, более того, если я возьму тряпку и вытру доску до чиста, каждый из вас сможет написать их опять или просто представить себе их написанными, и значение появится снова, оно никуда не исчезает, оно всегда здесь, было здесь и будет здесь. А ведь можно написать эти слова и на земле, и дома, в тетради, и пальцем
В классе застывает тишина. Это мягкая, таинственная тишина, какая бывала у Любы вечером на кухне, где погашен свет, и только стоит на синем огне конфорки медленно закипающий чайник.
– Чтобы было легче, я соединю слова линиями, - произносит Виктория Владимировна и соединяет точки возле слов в трапецию с двумя диагоналями. Ну что же вы боитесь, это же так легко, просто описать то, что вы видите.
Наташа поднимает руку.
– Крапивина, - приветливо улыбается учительница, взмахивая рукой с кусочком мела.
– Не вставай, Крапивина, говори с места.
– Летним днем, - говорит Наташа, - солнце сияет, как огненное золото. Созрела пшеница, она отражает солнечные лучи, так, что прямо больно смотреть. Посреди полей стоит дерево, дует сильный ветер, колосья ложатся и бегут к ногам, как волны. С неба падает яркая звезда, кусочек пламени, стремительно опускается за ветвями дерева в хлеба. С этого места всегда кажется, что вот-вот пшеница загорится от упавшей в нее звезды. Стоишь и ждешь, когда вдали начнется пожар.
– Прекрасно, Крапивина. Это как раз то, что я хотела, - в глазах Виктории Владимировны, смотрящих в лицо Наташи, на мгновение появляется ускользающее, прозрачное выражение, как у кошки.
– А теперь вот вам, дети, домашнее задание: отыщите слово, которое должно стоять здесь, - Виктория Владимировна снова поворачивается к доске и обводит овалом пустое место ниже всех слов, находившееся на их линии симметрии. Она ставит возле овала точку и соединяет ее со всеми вершинами трапеции, словно из точки ударили по ним ровные лучи пронзительного белого света.
– Подумайте об этом дома, а завтра я скажу вам правильный ответ, - при последних словах Виктория Владимировна слегка кивает и улыбается с торжествующей лаской.
На перемене Люба увязывается за Наташей, все время боясь, что та ее прогонит и Люба потом потеряется в незнакомых коридорах новой школы. Но Наташа ведет себя приветливо, она даже берет Любу с собой в туалет. Туалет чистый, но вонючий: в основном из-за непрополощенных тряпок для мытья полов, сваленных гнилой кучей в алюминиевом ведре у дверей. Люба стоит в туалете возле пыльного, загаженного мухами окна, которое непроницаемо для осмысленного взгляда, так как состоит из расплывчатых квадратиков толстого, изломанного внутри стекла, и слушает, как за фанерной дверцей прожурчала Наташина моча. Вдруг бешено звенит звонок. Люба инстинктивно вздрагивает, но вспоминает, что без Наташи все равно не отыщет нужного класса, и поэтому остается терпеливо стоять у окна, обрамленная в него наподобие картинной рамы. На стене справа разбегается перепутанный строителями школы шахматный кафель - белый и бурый. Выше кафеля нацарапано ругательное слово и нарисована в штукатурке детская мышка с длинными усами. Наконец Наташа выходит из кабинки, разглаживая юбку своего школьного платья.
– Опоздали, - говорит Люба.
Наташа молча подходит к ней вплотную и серьезно смотрит Любе прямо в глаза. Потом она вдруг берет Любу за плечи и целует в закрытый рот.
– Повтори, - шепотом просит она.
– Мы опоздали, - ошарашено повторяет Люба. Серые глаза Наташи останавливаются на ней, в их застывшем взгляде нет никакого выражения, и в то же время они видят Любу, думают о ней, они - живые, и Люба с удивлением вглядывается в глубину этих плоских кружков чужих глаз.
– Правда, тут воняет?
– спрашивает Наташа.
– Воняет, - соглашается Люба.
– Это и хорошо, - медленно произносит Наташа, словно начиная погружаться в сон. Она целует Любу в нос и прижимается щекой к ее щеке, грудью к ее груди. Люба чувствует, как она дышит, как стучит ее сердце, и скоро перестает отличать ее тепло от своего собственного.
– Я люблю такие места, где воняет, и где никого нет, - тихо мурлычет Наташа.
–
На большой перемене они выходят погулять в маленький парк за школьным двором, где растут пожелтевшие березки, горящие красным клены и тонкие, полупрозрачные тополя. С ними еще одна девочка из класса - Ина Погорельцева, по прозвищу Обезьяна. Она и есть совершенная обезьяна маленькая, тщедушная, какая-то согнутая, с растрепанными рыжими волосами, неумело заплетенными в тощие косички, ее оскаленное личико кажется обсыпанным мукой, и сильно запачкано пятнами веснушек, собравшихся у вдавленного пуговкой носа. Обезьяна иногда смеется, недолго, но визгливо, показывая плохо выросшие зубы, ножки у нее тоже кривоватые, да и вообще ровного у нее ничего нет. Она сразу становится противной Любе, но Наташа разговаривает с Обезьяной привычно и дружески, так что приходится ее терпеть. Они втроем садятся на деревянную лавочку без спинки, лавочка тепла и шершава, по краю ее проходит трещина, из которой иногда выбегают по-осеннему сонные муравьи. Сквозь завесу тополей и раскрашенных кустов видно, как старшеклассники бьют футбольным мячом по полосатым воротам без сетки на спортивной площадке, готовясь к уроку физкультуры. Крики первоклашек, затеявших своего бесконечного квача, слышатся здесь приглушенно, как крики лесных птиц. Нежаркое солнце лениво купается в светло-желтой листве берез, горит в крови растущих вдоль аллеи кленов, от него по лавочке идут сонные тени листьев и ветвей.
– Ветер, дерево, пшеница, - задумчиво говорит Наташа.
– Ты слышала, Обезьяна?
– Слышала, не глухая, - отзывается Погорельцева. Она водит подобранной где-то веточкой по земле.
– Ты уже придумала пятое слово?
– Что мне, делать нечего? Пятые слова придумывать, - Обезьяна неожиданно быстро соскальзывает глазами в сторону и так же быстро возвращает их обратно. Люба смотрит туда же, но ничего не замечает на засыпанной листьями траве.
– А что ж ты завтра ответишь?
– А меня и не спросят.
– Не спросят? Именно тебя и спросят. За все спросят, Обезьяна.
– И что?
– все еще склонившись набок и глядя в землю, Обезьяна вытягивает перед собой кривые тонкие ноги, покрытые светлым волосом, носки туфелек ее смыкаются, касаясь друг друга.
– А то, - таинственно отвечает Наташа. Она закидывает голову назад и молча, зажмурившись, глядит в высокое небо, где нет облаков.
Погорельцева бросает веточку на пыльную землю, поросшую у неровной кромки асфальта грязной, невыдираемой травой.
Они молчат.
– А тебе нравится играть в слова?
– поворачивается Наташа к Любе.
Та пожимает плечами.
– Ну и не думай о них, - едва улыбается Наташа. Она придвигается поближе к Любе, ерзнув по лавочке, и с теплым дыханием шепчет ей на ухо, щекоча шею выбившимися из косы волосами: - Лучше обо мне. Когда спать ляжешь, подумай обо мне.
Когда Люба ложится спать, она не может думать вообще ни о чем. Ведь с нею творится странное: жизнь после переезда на новую квартиру сделалась какой-то совсем прозрачной. Если Люба что-то читает - слова не проникают в душу, будто авторы книг перестали обращаться к ней, все они пишут теперь что-то неинтересное и пустое. Потом Любе не с кем стало гулять - все подруги из старого дома ее забыли, вот и сегодня вечером она звонила одной из них, но та куда-то ушла, наверное, в музыкальную школу. И еще никто не притрагивается к Любе, словно она превратилась в воздух. Когда ее сестра Алла, студентка второго курса, собиралась сегодня вечером в кино и причесывалась перед зеркалом, Люба подошла к ней, коснулась со спины. Алла обернулась и посмотрела на Любу так, словно Люба уже долго болела, и все думали, что она умерла, но вот, она снова вышла из комнаты, - бледное привидение, - зачем вышла, ведь все равно ей уже не жить.
– Уйди, не мешай, - тихо сказала Алла.
– Я тороплюсь.
– А куда ты идешь?
– В кино.
– Вернешься поздно?
– Ты уже будешь спать, - ответила Алла, и это звучало как "тебя уже не будет на свете".
Загрустив, Люба после этого отправилась читать книжку Сетона Томпсона в гостиной, где родители смотрели телевизор. Она попыталась пристроиться возле матери, на диване, но там было мало света, потому что тело матери заслоняло настольную лампу, пришлось сесть на стул возле стола. От чтения Люба устала, и, поужинав булочкой с вареньем, легла в кровать.