Школа добродетели

Мердок Айрис

Он снова начал восстанавливать в памяти (как делал теперь часто, слишком часто) безумные последние часы в Сигарде. У отца был такой бледный и несчастный вид, он отводил глаза и притворялся спокойным, назвал Стюарта «сынок»; потом появился Джесс с его большой косматой головой и сверкающими глазами, словно шаман в маске; и он закричал: «Этот человек мертв, уберите его!» Стюарт все это время молча сидел за столом, наблюдая за происходящим; нет, он поднялся навстречу Джессу. Он был пассивный, презираемый свидетель, труп, повсюду чужой, как сказал отец. Работа для такого состояния была целебным средством, но сможет ли он на самом деле когда-нибудь начать работать? «Я сидел молча за столом, — думал Стюарт, — и молча сидел на заднем сиденье машины. Чувствовал себя ужасно, казался себе маленьким, как зловредная бацилла. Нет, тогда я чувствовал не это — я был просто парализован. Я очень испугался Джесса

и в машине больше думал о нем, чем о них, словно он и в самом деле был силен и опасен. А теперь он мертв. Бедный Эдвард!»

Стоя на платформе в ожидании поезда, Стюарт ощутил новое и ужасное чувство стыда. Постыдное одиночество, печаль и скорбь, словно он не только изгнан из рода человеческого, но и навечно обречен быть бесполезным и вызывающим отвращение свидетелем людских страданий. Именно это он чувствовал и предвидел, когда нашел ту церковь, заброшенную и пустую. Стюарт подумал об этом и мысленно вернулся к сцене с Гарри, который отверг его, к отчаянию и ненависти Гарри, ударившего его по лицу, чего он теперь никогда не забудет.

Он стоял на платформе, думал об этом и чувствовал легкое, словно от голода, головокружение. Он смотрел вниз на черное пространство, на пустоту над рельсами. Стюарт иногда представлял себе, как кто-то падает вниз, а он прыгает следом и вытаскивает упавшего из-под колес грохочущего поезда. Теперь же он забыл об этом и просто смотрел на черный бетонный низ железнодорожных путей. И вдруг он увидел, что там, внизу, движется что-то живое. Он наморщил лоб и всмотрелся внимательнее, напрягая глаза. Это была мышь, живая мышь. Она пробежала немного вдоль стены шахты, остановилась и села. Она что-то ела. Потом зигзагами побежала назад. Мышь никуда не спешила, она не была в ловушке. Она жила там.

Откровение вдруг озарило Стюарта. Оно вошло в него, как пуля, взорвалось внутри его. Он почувствовал, что сейчас упадет, и отступил подальше от края платформы. Нашел скамейку, сел, прислонил голову к облицованной плитками стене. Что произошло — неужели с ним случился какой-то припадок? Стюарт хватал ртом воздух и чувствовал, как меняется его тело. Огромная тихая радость пронзила его с головы до ног, все вены и артерии вплоть до тончайших сосудов на кончиках пальцев охватило блаженное ощущение теплоты и ритмичное биение крови. Перед глазами вспыхнул мягкий свет, похожий не на ослепительную молнию, а на солнце в покрывале облаков, разогревшее его тело до такой степени, что оно тоже стало излучать сияние. Стюарт помотал головой, прикрыв глаза и вздыхая от счастья.

— Ты здоров, сынок?

Над ним склонилась дюжая фигура в комбинезоне.

— Да-да, — ответил он.

— У тебя кровь на лице. Упал или что?

— Нет-нет. Спасибо, я в порядке. Правда, я в порядке.

Эдвард вернулся в Лондон. Он дождался, когда тело Джесса вместе с носильщиками и плакальщицами окажется в доме. Рыдающие матушка Мэй и Беттина вошли последними. И тогда он побежал прочь — сначала к выходу из поместья, потом по проселку до самого шоссе. Только добравшись до шоссе, он перешел на шаг и понял, что его пиджак остался в Сигарде. Но теперь женщины, воющие над телом, уже подняли пиджак и открыли лицо Джесса. К счастью, ключи и деньги Эдварда лежали в кармане брюк. Ему стало холодно. Вдали прогремел гром, стал накрапывать дождь. Он двинулся в сторону станции, но не прошел и мили, как его подобрал автобус. Эдвард на мгновение засомневался, не нужно ли позвонить в полицию, но тут же решил, что нет, не надо. Ближайший поезд отменили, и ему пришлось долго сидеть в унылом зале ожидания. Его одежда промокла, а тело ломило от горького отчаяния. Он мучительно долго добирался до Лондона, до своей комнаты; точнее, до комнаты Марка, как он теперь называл ее. Эдвард хотел вернуться в Блумсбери, но боялся пропустить письмо от Брауни. Но нет, вестей не было. Наступил вечер. Он так ничего и не ел целый день.

Может быть, следовало остаться в Сигарде, говорил он себе. Желание убежать оттуда немедленно было непреодолимым, и позднее Эдвард не мог понять, что его гнало — неужели простой страх? Ему не хотелось снова видеть тело, которое принесли в дом. Он ощущал первобытный страх перед мертвецами, перед жуткой неестественной смертью, перед гниющими трупами, источающими ядовитые миазмы, перед завистливыми покойниками, которые тащат с собой живых и душат их. Эдвард помнил, какой ужас пронзил его, когда он прикоснулся к разбухшему сгорбившемуся телу. Но не только страх заставил его убежать, а еще и странное, мучительное чувство приличия. Он не должен был стоять и смотреть на плачущих женщин. Он был чужим в этой сцене. Он гость в Сигарде, а не часть его. Его утешало лишь то, что он смог сказать последнее «прости»

Джессу на реке у ивовых деревьев. Другого прощания не будет. Эдвард выполнил свою миссию, свою последнюю обязанность перед женщинами Сигарда. Он провел этот ритуал, долг всякого сына перед отцом, он нашел Джесса в его тайном укрытии и сошел бы с ума от горя, если бы остался в Сигарде и увидел, как лесовики и женщины приводят в порядок тело, рассылают уведомления, устраивают похороны, возможно, готовят стол. К тому же он не хотел видеть горе Илоны или того хуже — сообщать ей о случившемся. Но его огорчало то, что они не встретились. Только об этом он и жалел.

Вечером по возвращении Эдвард отправился в паб, съел сэндвичи и выпил много виски, хотя собственный голод казался ему кощунственным. Потом вернулся в комнату, где пахло пустотой и одиночеством, рано лег и провалился в сон. Он проснулся на следующее утро и почувствовал, что погрузился в новую страшную бездну отчаяния. Отец, которого он искал, обрел, потерял и снова искал, был мертв. Теперь Эдвард понял, что во время безумных лондонских поисков он надеялся и верил, что отец жив. Но Джесс умер, и делать было нечего, эта история закончилась. Сначала умер Марк, а теперь и Джесс. Они заключили союз против Эдварда. Он почти с облегчением ощутил старую боль, связанную со смертью Марка, и она отвлекла его от кошмарной новой боли, связанной с Джессом. «Неужели я привыкаю к тому, что Марк мертв?» — недоумевал он. Потом оглядел комнату, кровать, стул, окно, и прежний ужас вернулся к нему. «Я должен найти Брауни», — подумал Эдвард. Он уехал из Лондона на следующий день после их несостоявшегося свидания. Брауни наверняка напишет или придет, она должна понять, что только какое-то ужасное происшествие могло помешать ему прийти к ней. Он решил весь день ждать ее здесь, но мучительное ожидание было невыносимо. Он вышел на улицу, оставив записку на двери и письмо у домохозяйки.

Эдвард брел по Лондону и невольно снова вглядывался в лица прохожих — не окажется ли среди них Джесса. Он зашел в паб, где должен был встретить Брауни, и оставался там до закрытия, потихоньку напиваясь. Потом направился к дому миссис Уилсден — адрес он запомнил по конвертам ее многочисленных писем. Конечно, он не осмелился позвонить, а ходил вокруг, поглядывая на дверь. Сел в кафе за столик так, чтобы видеть улицу, и смотрел в окно до боли в глазах. Да, Брауни говорила, что остановилась у Сары, но ведь она вполне могла вернуться к матери. Эдвард подумал, не пойти ли ему к дому Сары, но никак не мог решиться — ему было слишком неловко. Он вернулся в свою комнату, потом сходил в соседний паб, а после лег спать. Хозяйка передала ему записку от Стюарта, который сообщал свой новый адрес. Точно так же прошел следующий день, за ним — еще один. Потом он подумал о миссис Куэйд. Она нашла Джесса. Может быть, она найдет и Брауни?

На этот раз Эдвард отыскал ее дом без труда. Вовсю светило солнце, и день обещал быть теплым — лондонский летний день, светлый и пыльный, с зеленой дымкой деревьев, с городским шумом и буйством красок. В зависимости от настроения он мог показаться веселым и праздничным или же удушающим и гнетущим, полным жуткой ностальгии. Эдвард видел, что деревья уже утратили свежесть, устали, их листья обвисли и закоптились, а улицы полны печальных отголосков. Приближаясь к дому миссис Куэйд, он испытал знакомое ощущение опасности и чего-то подозрительного, неприятного, даже дурного. Парадная дверь была не заперта, он толкнул ее и бесшумно поднялся по лестнице. Дверь в квартиру миссис Куэйд оказалась закрыта, и Эдвард замер перед ней с чувством неожиданного отвращения, не решаясь постучать. Наконец он все же постучал — тихо, нерешительно. Ответом была долгая тишина. Никто не отозвался. Глядя на потертый пыльный ковер, грязные перила, густое облако пылинок, повисших в воздухе и высвеченных солнцем из окна на площадке, Эдвард ослабел от бессмысленности и одиночества, за которыми терялось его «я». Он испытал страх небытия и осознал зыбкую природу этого «я» — такое иногда случается со здоровыми людьми, ведущими обычную жизнь, когда перед ними вдруг возникает видение безумия и смерти. И поскольку любое его действие не имело значения, он дернул за ручку дверь квартиры миссис Куэйд, обнаружил, что замок не заперт, и переступил порог.

Во внутреннем коридоре было темно, все двери, выходящие в него, закрыты. Свет пробивался только с лестничной площадки, и Эдвард провел рукой по стене, нашаривая выключатель. В это время в дальнем конце открылась дверь большой комнаты, и в проеме появилась нечеткая фигура женщины в шапочке, с ожерельем на шее.

— Миссис Куэйд… — обратился к ней Эдвард.

В тот же миг он понял, что это не может быть миссис Куэйд. Его рука нащупала выключатель. Женщина в дверях шагнула в его сторону и произнесла: