Школьные годы
Шрифт:
— Что с вами? — спросила она, страстно желая понять. — Почему вы стали таким?
— Каким? — Мельников спросил, не открывая глаз.
— Другим!
Он вдруг подмигнул ей и прочитал:
Не властны мы в самих себе,
И в молодые наши леты
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть,
Всевидящей судьбе.
А? Как
— Еще бы, — осторожно поддержала Светлана Михайловна. — Классик.
— Кто?
Глаза ее устремились вверх, на лбу собралась гармошка морщин — ни дать, ни взять школьница у доски.
— Похоже на Некрасова. Нет?
Он покачал головой. Ему нравилось играть с ней, с учительницей литературы, в такие изнурительные для нее викторины.
— Тю… Не Тютчев?
— Холодно.
— Фет?
— Холодно. Это не из школьной программы.
— Сдаюсь…
— Баратынский.
— Ну, знаете! Никто не обязан помнить всех второстепенных авторов, — раздражилась вдруг Светлана Михайловна. — Баратынский!
— А его уже перевели, вы не слышали?
Она смотрела озадаченно.
— Перевели его в первостепенные.
За что он ей мстит? За что?!
И она сказала, платя ему той же монетой:
— Вы стали злым, безразличным и одиноким. Вы просто ушли в себя и развели там пессимизм! А вы ведь историк… Вам это неудобно с политической даже точки зрения.
Вот этого ей говорить не стоило! Мельников едко усмехнулся и отрезал:
— Я, Светлана Михайловна, сейчас даю историю до семнадцатого года. Так что политически тут все в порядке…
Он поднялся, чужой, холодно поблескивающий стеклами очков, в черном пальто, накинутом на плечи…
Она поняла, что его уже не вернешь, и мстительно спросила вслед:
— Вас, очевидно, заждалась ваша мама?
— Очевидно. До свидания.
Хлопнула дверь.
Сидит Светлана Михайловна в полутемном зале одна, слушает гулкие шаги, которые все дальше, все тише.
Они встретились в булочной — учитель и ученик.
— Пять восемьдесят — в кондитерский, — сказал ученик кассирше. Он был интеллигентный, симпатичный и почти совсем сухой, в то время как на улице наяривал ливень, отвесный, как стена.
— Двадцать две — хлеб, — сказал Мельников.
И тут парень, отошедший с чеком, заметил его.
— Илья Семенович!
— Виноват… — У Мельникова запотели очки. Пришлось их снять. — Боря Рудницкий, если не ошибаюсь?
— Так точно! Вот это встреча!..
Дальнейшее происходило в кабине серой «Волги». Борис сидел с шофером, Мельников — сзади, засовывая хлеб в портфель.
— Ну вот… Так-то веселей, чем мокнуть. Приказывайте, Илья Семенович, куда вам?
— Хотелось бы домой, на старый Арбат.
— Отлично. Толик, слыхал? — обратился Борис к шоферу, который кивнул и дал газ. — Все там же живете, все там же работаете… — с тепловатой грустью не то спросил Мельникова, не то констатировал Борис.
— Да. Боря, а что значит сия машина? — В тоне Мельникова благожелательное удивление.
— Как — что? — засмеялся Борис. — Значит, в нашем департаменте о ценных кадрах заботятся лучше, чем у вас… Мне, например, обидно, что такой человек, как вы, распыляет себя в средней школе, ходит пешком в дождь и в грязь — это не только несправедливо, но и нерентабельно для общества! Вас можно использовать с гораздо более высоким к. п. д…
Борис говорил это с веселым возмущением, с тем особым дальновидным юмором, который амортизирует резкость любых суждений и не позволяет придраться к ним…
— Расскажи о себе, — переключил его Мельников.
— А я в порядке, Илья Семенович, жалоб нет.
— Женат?
— Свободен. — Юмор Бориса утратил долю своей естественности. — Кстати, ведь там у вас обосновалась… одна наша общая знакомая… Как она?
— Рано судить, — с заминкой ответил Мельников. — Есть свои трудности, но у кого их нет?
— Трудности она обожает! Настолько, что создает их искусственно… Себе-то — ладно, это дело вкуса, но другим она их тоже создает…
Помолчали. Мельникову хотелось спросить, что значат эти слова, но его что-то удерживало.
Вдруг, разом потеряв свой «амортизирующий» юмор, Борис повернулся к Мельникову и жарко заговорил:
— Ну ладно: вам я скажу, вам это даже надо знать! Представьте себе невесту, которая буквально у входа в загс бормочет «прости меня», швыряет цветы и бежит, бежит, как черт от ладана… Красиво? Мало того, что меня опозорили, мало того, что у моего отца был сердечный приступ, так еще сорвалась моя командировка в Англию на год — сами знаете, как они любят посылать неженатых! О своих чувствах я уж и не говорю…
Летели в окнах дрожащие, обгоняющие друг друга огни… Чтобы закруглить эту тему без досады и зла, Борис сказал:
— А вообще-то все к лучшему. Знаете такую песенку:
В жизни всему уделяется место,
Рядом с добром уживается зло…
Если к другому уходит невеста,
То неизвестно, кому повезло!
Огни, огни… Лиц мы не видим.
— Или я не прав?
— Прав, Боря, прав… Здесь можно остановить?
— Но ведь еще не Арбат!
— Неважно, я дворами пройду… Спасибо. Мне еще в аптеку…
— А вот и аптека, — сказал шофер.
— А прав ты, Боря, в том, что мой к. п. д. мог быть гораздо выше…
Хлопнула дверца.
Машина сначала медленно, словно недоумевая, сопровождала Мельникова, идущего по тротуару, а затем рванула вперед и скрылась за пеленой дождя…
Он ел без всякого интереса к пище, наугад тыча вилкой и глядя в газету.
Его мать — старуха строгая, с породистым одутловатым лицом и умными глазами — сидела в кресле и смотрела, как он ест. Вздрагивающей ладонью она поглаживала по голове бронзовый бюстик какого-то древнего грека — Демосфена? Демокрита? Геродота? — словом, кого-то из них.