Шкура литературы. Книги двух тысячелетий
Шрифт:
Надо сказать, что сам Лафонтен считал «Дуб и Тростник» своей лучшей басней. Даже в нерифмованном переводе Гаспарова она производит сильнейшее впечатление. Вот как передана гибель Дуба:
«…С края горизонта в ярости налетает самый грозный из детей севера, каких он только взрастил в своих чреслах. Дерево держится прямо; тростник гнется. Ветер крепчает и ему удается вырвать с корнем того, чья голова почти касалась неба, а ноги почти упирались в царство мертвых».
А вот речь Тростника:
«Ветры не так мне страшны, как вам: я сгибаюсь и потому не сломлен. Вы же до сей поры выдерживали их яростный напор, не сгибаясь».
Неизвестно, чего здесь больше, пересказа басни Эзопа или переклички с Блезом Паскалем (который
Как здравомысленно-лиричный Лафонтен являлся ренегатом директивного французского классицизма, так ренегатом прямолинейного русского классицизма стал насмешливо-мудрый Крылов. А иначе, если прибегнуть к басенному сравнению, остались бы они оба Гусеницами и Личинками.
Жизненный и творческий путь Крылова напоминает мертвую петлю.
Родился в 1769 году в семье нищего армейского прапорщика, предположительно в Москве. Оказавшись в четырехлетнем возрасте в Оренбурге, был до смерти напуган «русским бунтом, бессмысленным и беспощадным», когда Пугачев в ярости, по свидетельству Пушкина, клялся повесить Крылова и всю его семью. Затем злая бедность в Твери с матерью, где семья потеряла кормильца и малолетний Крылов стал сиротой. Недорослем он отправился на завоевание Северной столицы и уже к двадцати годам на диво преуспел в этом. В свои молодые годы Крылов делал то же, что другие: как Фонвизин, писал комедии; подобно первому русскому диссиденту Новикову, завел персональный сатирический журнал (вроде современных блогов); как Сумароков, сочинил несколько басен, о которых впоследствии предпочитал не вспоминать. Однако мрачный закат екатерининской эпохи, еще более мрачный период правления Павла I и материальные трудности на целое десятилетие выбили его из литературы. От греха подальше, он укрылся в провинции, где жил у разных покровителей. Здесь, общаясь с людьми самых разных сословий, почитывая и пописывая, он избавился от диктата тогдашней литературной моды и… созрел. Живи он только в провинции или только в столице, такое было бы невозможно. Как не стали бы теми, кем стали: петербургский повеса Пушкин без ссылки, полтавский мечтатель Гоголь без Петербурга и Рима, потерянные Лермонтов и Толстой без Кавказа и войн на юге России, припадочный Достоевский без каторги, а интеллигентный Чехов без поездки на Сахалин и т. д. Омывшись океаном народной жизни, как губка, напитавшись нелитературной речью, Крылов вынырнул в Петербурге в 1806 году законченным великим баснописцем. Опубликовал первые басни, через три года издал первый сборник, еще через два года был принят в Российскую Академию.
Фокус был в том, чтобы заговорить по-русски в литературе свободно и раскованно, чего не умели ни имперские классицисты, ни либеральные просветители, ни слащавые сентименталисты, ни дремучие архаисты, ни туманные ранние романтики.
Были Ломоносов, Державин, Карамзин, Жуковский и другие, заслуги которых безмерны, но по-настоящему заставить литературу заговорить по-русски в полную силу смогли Крылов, Грибоедов, Пушкин, Гоголь с Лермонтовым, Владимир Даль и так далее. И дело не в лингвистике, а в духе языка – его смекалке, смелости скрещивать стили и порождать новую грамматику, способности свободно оперировать понятиями, жонглировать образами и прочих характеристиках, с трудом поддающихся определению.
Например, русская пословица «Пошла синица море зажигать, моря не зажгла, а славы много наделала» – готовый эмбрион басни Крылова «Синица». Или позаимствованные русскими у немцев базарные лубочные картинки с историей, как Мыши Кота хоронили, настоящий театр в табакерке! Таковы и басни Крылова – с безошибочным распределением ролей, живыми диалогами и незримым присутствием над сценой кукловода сатирического театра. Часть их
В XIX веке российские монархисты, а в XX советские коммунисты приложили недюжинные усилия, чтобы представить Крылова своим «дедушкой» – слегка педантом, слегка маразматиком, которому памятник установлен в Летнем саду. Ан не получилось – и не получится.
Басни Крылова вошли в золотой фонд и являются одним из краеугольных камней русской культуры, а строго говоря, идентичности России. Перестанете читать Крылова и пользоваться его «подсказками», ставшими мегаобразами, пословицами, поговорками, – перестанете быть русскими.
«А ларчик просто открывался».
«Слона-то я и не приметил».
«А вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь».
«А Васька слушает да ест».
«Сильнее кошки зверя нет».
Кто не знает «демьянову уху», муравья, что «даже хаживал один на паука», или бесстрашную Моську?
С этой Моськой целая история. Считается, что сюжет подсказала Крылову немецкая басня в русском переводе о «дураке», который покрасил осла зеленой краской и водил по улицам, что произвело в городе настоящий фурор. Ерунда какая. Тогда как у Крылова настоящий комический эпос на тему «Россия – родина слонов». И что интересно, нестареющий.
Пусть читатель простит небольшое отступление. В начале XXI века в одной из бывших Прибалтийских республик министром культуры назначили женщину без «верхнего образования», которая как-то в интервью обозвала Российскую Федерацию «Моськой, которая лает на Слона Евросоюза». Какой цинизм – нашей же басней нас по мусалам! Проходила, значит, в средней школе и запомнила – вот что такое сила слова и сила крыловских образов.
И через двести лет басня «Крестьяне и Река» словно сегодня написана – о нашем государственном капитализме и откатах, а «Воспитание Льва» – о либералах и реформаторах ельцинского периода.
За год до смерти, в 1843 году, Крылов упорядочил свод из двухсот своих басен в девяти книгах. Самые важные и удачные, на его взгляд, он ставил в начале и конце каждой книжки, кое-что, наоборот, прятал в середину от сглаза. Звездочками отметил три десятка переводов или подражаний. В действительности их было несколько больше, но на самом деле они не являлись ни переводами, ни тем более подражаниями (разве что в пушкинско-лермонтовском смысле). Не меньше половины крыловских сюжетов совершенно оригинальны (как «Тришкин кафтан», «Демьянова уха», «Музыканты», «Щука», «Лебедь, Щука и Рак», «Синица», «Муравей» и др.). Он мог черпать их даже из периодики («Мартышка и очки») или из горячих перипетий большой политики (как замечательный цикл 1812 года – «Кот и Повар», «Обоз» и изумительная басня о Бонапарте и Кутузове «Волк на псарне», которая в русских штабах читалась как боевая листовка, в том числе самим фельдмаршалом: «Ты сер, а я, приятель, сед…»). За тридцать лет тогдашняя цензура не пропустила всего две его басни, которым даже эзопов язык не помог, и только после великих реформ их стали включать в полное собрание его басен. Сам Крылов умел держать язык за зубами и не выдавал своих источников. Множество басен, написанных на злобу дня, он сумел превратить в шедевры на все времена, а люди все допытывались и предполагали:
«Парнас» – это про Российскую Академию (где за нее Крылова «прокатили» на выборах и приняли в академики только со второй попытки)? А «Квартет» – это о реформе Государственного совета? Ага, «Воспитание Льва» – это об Александре I. Тогда «Кукушка и Орел» – это Булгарин и царь, а «Кукушка и Петух» – Булгарин и Греч, тогдашний литературный официоз.
А баснописец отмалчивался или отделывался отговорками от догадок и предположений: быть может, и похоже, но это случайное совпадение, и т. п.