Шкурка бабочки

Кузнецов Сергей Юрьевич

– И тогда они, – говорит Влад, – эти зрители, они должны почувствовать вину. Как же так, должны спросить они сами себя, я слышу про то, как с человека снимают кожу и при этом я возбужден? Каким же чудовищем я оказался! И если мне удастся передать эту смесь ужаса, возбуждения и чувства вины, если мне удастся заразить этим зрителя, тогда я смогу объяснить, что делает из гомосексуала – пидора. Потому что вся эта история – не про любовь к мужчинам или мальчикам, это история про ужас, возбуждение и вину. Это история про моих родителей, которые вслух говорили про любовь, а за закрытыми дверями объясняли мне, что, если я притронусь к члену, то ослепну. Потом, уже взрослым, я узнал, что так часто пугают подростков, чтобы не онанировали. Имеется

в виду свой член, вы знаете, да, а я почему-то представлял отцовский, огромный, большой член взрослого мужчины, который я видел однажды, когда мы ходили в баню. И я представлял себе, как я прикасаюсь к этому члену – и тут же мои глаза вытекают из глазниц. Уже здесь, в Москве, я понял: это вернулся ко мне миф об Эдипе, который ослепил себя, после того как убил своего отца. Я бы хотел убить своего – но не могу, он умер от рака три года назад. В детстве я думал: хочу убить его за то, что он всегда орал на мать, особенно – при гостях, но теперь-то я знаю: я хочу убить его, потому что он не был способен даже пересказать простейшую детскую страшилку. Но он уже умер, вот так. – Влад отпивает виски, смотрит на Ксению, ухоженные пальцы вцепились в стакан, – Вот поэтому, наверное, я хочу сделать свой спектакль. О том, что в месте встречи ужаса, возбуждения и вины всегда лежит труп – реальный или воображаемый.

Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи. У Командировочного в портфеле кляп, хлороформ и веревки. Когда они будут проходить темным двором, он незаметно достанет бутылочку, смочит тряпку и заткнет блондинке рот, как раз когда она окажется рядом с припаркованной в тени машиной. Он свяжет ее, засунет в рот кляп и упрячет в багажник. Потом заведет машину, при свете фар еще раз проверит – не осталось ни одной улики, – проверит и поедет туда, где у него оборудована камера пыток. По дороге он будет останавливаться в «Макдоналдсе» и не спеша пить клубничный коктейль, представляя себе, что каждая минута, когда он наслаждается вкусом розовой воздушной жидкости, кажется адом туго спеленатой девушке, лежащей в багажнике.

Ксения видит это ясно, будто в кино – и в этот момент пара встает и направляется к выходу, блондинка, смеясь, закидывает на плечо дешевую сумку, Командировочный подхватывает свой портфель и уже в дверях оглядывается на Ксению невидящим, затуманенным взглядом. Сквозь стекло вагона Ксения наблюдает, как они идут по перрону, по-прежнему держась за руки.

Милая девушка, хочет крикнуть Ксения, вынь ладошку из его руки. Где бы ты ни познакомилась с этим человеком, как бы долго его ни знала, чтобы вас ни связывало – беги, беги не останавливайся. Пусть каблуки твоих дешевых сапожек стучат по замерзшим московским улицам, короткая юбка бьется над толстенькими коленками. Скинь белую куртку, она слишком заметна в темноте. Беги, беги быстрей, постарайся получше спрятаться – и пусть хранит тебя серебряная змейка на пальце.

Но поезд уже покидает станцию, и Ксения остается в вагоне вдвоем с последним пассажиром. Да, странные люди ездят в московском метро, думает она, и в этот момент Боров поднимает глаза и смотрит ей в лицо пристальным, пронзительным взглядом.

– Почему вы это рассказываете мне? – спросила она Влада. – Вряд ли я могу помочь вам написать эту пьесу. Все, что я знаю, лежит на сайте, так что…

Влад поставил стакан на журнальный столик.

– Не знаю почему, – сказал он, – наверное, хочу спросить, может ли так быть. Что вы думаете об этой идее. Похожи ли эти убийства на то, о чем я говорил.

– Я не знаю, – ответила Ксения, – какая разница. В любом случае, вы же рассказываете вашу историю. Про ужас, возбуждение и стыд. Неважно, что было на самом деле у этого маньяка.

– Да, да, неважно, – повторил Влад после паузы, – спасибо, да, неважно. На самом деле, я хотел сказать что-то другое. Я всего лишь хотел рассказать о спектакле, мне казалось, это будет такой модный, энергичный спектакль, нонконформистский, в стиле Грегга Араки и «Бойцовского клуба», а теперь я даже не знаю, буду ли я его ставить. Дело не в том, что это очень личная история, ну, про папу и маму, то, что я рассказал вам сейчас. Это наша работа, рассказывать личные истории, я знаю. Мне не стыдно за нее, ни капельки не стыдно. Взрослому человеку не должно быть стыдно своих чувств. В конце концов, это касается только меня и моих родителей. Я чувствую, что не смогу жить дальше, если не скажу об этом, если буду молчать. Мое молчание превратит в ложь все то, что я делаю – как режиссер, как человек, как любовник.

– Да, вы правы, – сказала Ксения, – Вы, конечно, должны поставить этот спектакль. Это – сильная история.

Она чувствовала себя неловко: никогда не ходила в театр, избегала театралов и людей искусства. Маринка была для нее образцом творческого человека – и вот теперь мужчина, годившийся ей в отцы, исповедовался ей в своем самом сокровенном замысле.

– Понимаете, Ксения, – продолжал Влад, – есть только один человек, мнение которого для меня важно. И если бы не вы, Ксения, я бы никогда не смог сказать Оле об этом. Потому что это ведь и ее родители тоже. Это ее папа и ее мама, наши папа и мама.

Ксения перевела взгляд на Олю, сидящую в кресле, закрывшую лицо руками, неподвижную и скорбную. За все время разговора ни Ксения, ни Влад ни разу не посмотрели в ее сторону.

– Я боюсь, что теперь она никогда не захочет даже заговорить со мной, – сказал Влад, по-прежнему не глядя на Ольгу, – на самом деле, у меня уже давно нет ни отца, ни матери и, я знаю, никогда не будет детей. Она – вся семья, которая у меня есть.

Голос его прерывается. Кажется, он сейчас заплачет. Лед растаял в ступке, пустые стаканы стоят на столе, Оля отнимает руки от лица, ухоженные руки, так похожие на руки ее брата. Она встает, подходит к Владу и говорит:

– Перестань. Ты же старший. Не смей плакать. Ты же мой брат, я же тебя люблю. Ты тоже вся семья, которая у меня есть, – и обнимает его.

Ксения замечает, что даже в этот момент они не смотрят друг на друга, а глядят на нее, будто она притягивает их взгляды, или, может, стала живой фотокамерой, которая навечно должна сохранить на своей сетчатке эту картину: брат и сестра стоят, обнявшись, посреди комнаты и смотрят прямо в объектив, как на традиционном семейном снимке.

Потом они долго сидели, говорили о кино, которое Ксения знала все-таки лучше, чем театр, смотрели первый русский гейский журнал со странным названием «Квир» (собственно, это было бранное слово, вроде пидора, но американские геи сделали его еще одним самоназванием), обсуждали планы Влада уехать в Таиланд или в Индию. Выпили почти полбутылки «Джека Дэниэлса», а когда Ксения стала собираться, Влад сказал:

– Оленька, убери, пожалуйста, со стола и помой посуду. – И тогда Ксения ушла, не дожидаясь подруги и вот теперь осталась в вагоне один на один с последним пассажиром. Да, странные люди ездят в московском метро, думает она, и в этот момент Боров поднимает глаза и смотрит ей в лицо, пристальным, пронзительным взглядом, и в этом взгляде она читает историю унижений, школьных прозвищ, мытарств по диетологическим клиникам и гастроэнтерологическим отделениям больниц, видит злость и раздражение умного, сильного человека, всю жизнь вынужденного стесняться своего тела. Он смотрит на нее, не опуская глаз, и она, потупившись, отводит взгляд.

Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи. И ни один из них не возбуждает желания, только жалость или страх.

23

На этот раз добралась до Марины только вечером, когда Глеб уже спал в комнате на огромном матрасе, подобрав под себя ноги, словно и во сне продолжал ползти. Марина ставит чайник, на ней китайский халат, расшитый драконами, соломенные волосы закручены сложным узлом, из которого торчит палочка, принесенная из «Якитории».