Шкурка бабочки
Шрифт:
Я был добрым, и я остался добрым
Я люблю людей и от жалости к ним перехватывает горло
И когда я сжимаю в руке свежевырезанное сердце
Мое собственное сердце сжимается от нежности и боли.
Перехватывает горло
Как жить такому человеку, когда я знаю,
Что кровь въелась в мои руки, как уголь в кожу шахтера?
Как жить, когда моя память
Напоминает камеру пыток,
В которой каждый предмет –
Даже самый невинный –
Может только причинять боль?
Однажды я проснулся ночью
В моей московской квартире
И вдруг понял, что всех их никогда не было
Ни той, с припухшими губами девочки-подростка,
Разорванными в клочья, когда она закричала.
Ни той, с глазами, выжженными увеличительным стеклом
Глазами такими голубыми, что они казались осколками неба.
Ни той, с грудью настолько большой,
Что я срезал ее тонкими ломтями несколько дней.
Ни множества других, которых я помню так хорошо.
Я понял, что никого из них не существовало
Ночной кошмар, эротический сон в руку,
Мастурбационная фантазия, чтобы кончить побыстрее.
Кровавая пьеса для одного актера.
Лежа в кровати, я плакал счастливыми слезами
И повторял, как заклинание: «Я никого не убивал»
Все еще плача, я вышел на кухню
Предметы лежали на столе, больше не напоминая о пытках и мучениях
Вилка, на которую никогда не наматывали кишки из распоротого живота
Еще живой семнадцатилетней девушки,
Кричавшей при этом так, что я боялся:
Звукоизоляция подвала нам не поможет
Нож, которым никогда не вырезали слова нежности и любви
На чуть желтоватой коже худощавой казашки,
Чьи груди были такими маленькими, что поместились в одной ладони.
Сигареты, которые никогда не тушили о плоский живот
Профессиональной пловчихи, рисуя на нем созвездие Большой Медведицы
(мне до сих пор стыдно за этот случай:
гасить сигареты об женщин – страшно вульгарно
Так могут делать только гопники).
Я стоял и плакал, повторяя: «Я никого не убивал»
И благодарность переполняла мое сердце
Если это – сон, значит, мне дан еще один шанс
И, может быть, я сумею понять, как иначе жить в этом мире.
Взошло солнце, я все еще продолжал плакать.
И я дал себе слово, что больше этого никогда не случится.
Я поехал на дачу, собрал все, что оставил на память,
Отрезанные соски, вырезанные губы, глаза, даже пальцы,
Вынес все это в лес и зарыл поглубже,
а потом попытался забыть это место.
А потом я продолжал жить, не обращая внимания на черный кокон, на предметы, которые словно подмигивали мне, спрашивая «ты помнишь?», на девушек в метро, в чьих глазах я читал предчувствие боли, которому не дано было сбыться. Я люблю ездить в метро, хотя у меня давно машина. Под землей электрический свет совсем по-иному ложится на коже людей, подземка – тот же бетонный подвал, и потому по лицам всех пассажиров так легко прочитать их судьбу.
Однажды я ехал на день рожденья, где-то через полгода после той ночи. На переходе с кольца вошла девушка, в дешевых, насквозь промокших кроссовках, в широких штанах со множеством карманов и почему-то в плаще, с которого ручьем лилась вода. Длинные светлые волосы прилипли к щекам и шее, она расстегнула плащ и сняла. Ей было, наверное, лет двадцать с небольшим, и когда она нагнулась убрать мокрый плащ в пластиковый пакет, я увидел, что мокрые волосы лежат на ее спине, будто уснувшие змеи. Светлые волосы, немного вьющиеся, влажные от дождя.
Она выпрямилась и увидела, что осталась в насквозь мокрой майке, обтягивающей небольшую, хотя чуть обвисшую, грудь. Она подняла брови и рассмеялась – и от этого смеха поезд замедлил движение, люди замерли, словно застигнутые взглядом Медузы. Именно смех, вовсе не грудь, смех, смех, хотя я до сих пор помню: сосок попадал ровно в кружок буквы R, светлая майка, красные буквы. Я прикусил губу, зажмурился и замер – и прежде чем время включили обратно, успел увидеть во всех деталях бетонный подвал и распятое в воздухе тело. Я знал; у нее не выбрит лобок, в пупке – золотое колечко, на ягодице – татуировка в форме розы, а светлый пух на ногах такой нежный, что я не могу без слез прикоснуться к нему. Я знал заранее: она умрет на пятый день, не выдержит сердце.
Я открыл глаза, ее смех не успел затихнуть. Я пошел к дальней двери вагона, и мне всю дорогу казалось: я хромаю, а ее отрезанная голова, словно ядро каторжника, привязана невидимой цепью к моей ноге. Смех на губах, а светлые волосы – будто змеи Медузы.
Я вышел на следующей остановке, поднялся на улицу и взял такси. Мне казалось, что все предметы смотрят на меня, волосы на моем теле стояли дыбом, шум машин неотличим от шума крови в ушах. В коридоре приятель подал мне руку: я дернулся, словно от удара током. Я снял куртку, пошел в комнату. Вечеринка была в самом разгаре, много хороших знакомых, пара друзей и несколько девушек, с которыми я спал когда-то. Я выпивал вместе со всеми, шутил и смеялся. В какой-то момент я встал, пошел на кухню, открыл ящик и достал небольшой нож из магазина «Икея». Я даже не обернулся проверить, не видит ли кто меня, а просто со всей силы, прямо через джинсы, воткнул нож в правое бедро. Кровь текла по моей ноге, но вспышка боли отрезвила. Шум в ушах стих, предметы заняли свои места, кожа вернула себе привычную чувствительность. Я взял в аптечке пластырь, пошел в туалет и заклеил рану.
За следующий месяц я убил троих.
36
В самом ли деле из-за женщин рушатся империи? Так ли важна форма носа Клеопатры? Была ли Анна Австрийская любовницей герцога Бекингема и если да, то какое это имело значение для осады Ла Рошели? Сколько мужчин было у Ольги Крушевницкой и сколько из них были готовы хоть чем-то пожертвовать ради нее? Как звали самую прекрасную женщину древнего мира? Как было имя первой красавицы Факультета экспериментальной и теоретической физики 1985 года выпуска?