Шлиман. Как я нашел золото Трои
Шрифт:
– А куда девали ногу?
– Откуда мне знать? Ведь и я не столь еще стар, чтобы все это было при моей жизни. Ее, вероятно, снова закапывали.
– Странно, – задумчиво произносит Генрих. – Что из-за такого тяжкого греха нога может продолжать расти – это понятно, но чулок? Он тоже растет? В это я, Пранге, не верю.
Причетник сердится.
– Так, – говорит он с издевкой в голосе, – ты в это не веришь! Ты в свои семь лет хочешь из меня, семидесятилетнего старика, сделать лжеца? Стыдись, от тебя я этого не ожидал!
– Не сердись, Пранге, – говорит мальчик и гладит твердую, как дерево, руку старика, –
– От горшка три вершка, а уже все знаешь! Но тебе, желторотому, придется придержать язык, если я тебе скажу, что видел это сам.
– Да ну! – восклицает мальчик, все больше удивляясь. – Это на самом деле правда? Истинная правда?
– Гореть мне в вечном огне, если я вру! – решительно заявляет причетник. – Когда мы были еще маленькими сорванцами, я и Петер Хюпперт сами однажды отрезали эту ногу. И знаешь чем? Отрезали старым кухонным ножом моей бабушки. О, как она ругалась – целых три дня в доме бушевала буря!
– А ногу вы тоже зарыли?
– Нет. Ею мы сбивали плоды с грушевого дерева, принадлежавшего пастору фон Шрёдеру, знаешь, с того, что растет прямо возле вашего хлева?
– А потом?
– Ну, потом она постепенно пришла в негодность, теперь я точно и не припомню. Когда на дереве больше не осталось груш, мы где-то ее бросили, и она пропала.
– А потом нога опять выросла?
– Нет, Генрих, потом она больше не росла.
– Почему?
– Ты задаешь больше вопросов, чем дюжина мудрецов в состоянии ответить. Почему? Этого я не знаю. Но, постой, я припоминаю: господин пастор был очень умным человеком и видал виды. Недаром ведь прусский король удостоил его дворянства. Он, вероятно, остановил рост ноги. Но, – добавляет вдруг старик, – фрейлейн фон Шрёдер лучше об этом не спрашивай. Думаю, ей будет это неприятно.
– Генрих!
– О Господи, это тетушка Артемизия! Ну прощай, Пранге, и большое спасибо!
– Не за что, – отвечает старик и, усмехаясь, запирает церковь.
Генрих уже исчез. Он молниеносно влетел в дом, пробежал на кухню, сунул руки в общий таз для умывания и пронесся в столовую.
– Очень мило, что ты еще оказываешь нам честь, – говорит отец, возвратившийся тем временем домой.
Как это он не слышал повозки? Отец, слава богу, в хорошем настроении, и поэтому тетушка Артемизия ограничивается тем, что бросает на Генриха взгляды, полные укора и осуждения.
– Папа, – спрашивает мальчик и кладет ложку на стол, хотя ярко-красные соблазнительные островки клубники лежат среди моря сливок, – ты можешь делать в церкви все, что хочешь, или тебе надо спрашивать согласия у кого-нибудь? Например, у членов церковного совета?
– У членов совета? – презрительно бросает отец. – Этого мне только не хватает! Конечно, я могу делать все, если это разумно.
– Это меня радует, – говорит с удовлетворением Генрих, торопливо проглатывает несколько ложек клубники и продолжает: – Тогда ты должен приказать, чтобы завтра подняли каменные плиты перед алтарем.
– Зачем же? – пастор очень удивлен, хотя и привык, что именно Генриху приходят на ум всякие странные мысли.
– Чтобы установить, почему нога Хённинга Браденкирла больше не растет.
Пастор сердито швыряет салфетку на стол, а его сестра возмущенно качает головой.
– Опять этот чертов Пранге морочил тебе голову? До чего же глупые россказни! Ну погоди, завтра я с ним так поговорю, что он забудет свои сказки!
– Нет, нет, отец, – поспешно говорит Генрих и слегка краснеет: он ведь должен защитить друга! – Это рассказали мне ребята. (Он утешает себя тем, что эта версия тоже соответствует истине.)
– Эрнст! – фрейлейн Артемизия обладает редким даром произносить слова с подчеркнутой выразительностью. – Я ведь уже не раз говорила, как вредно, когда дети неразлучны с деревенскими ребятами!
– Глупости! – отвечает пастор и, сверх ожидания, отвлекается от опасной темы. Он заявляет, что не хочет из своих детей делать ханжей и святош и поэтому их мир не должен ограничиваться пасторским домом. – На будущий год Элизе исполнится четырнадцать. У Хельдтов и Майнке из Цареиа дети такого же возраста. Вот мы и создадим маленький милый кружок, чтобы обучаться танцам!
Артемизия не может вымолвить ни слова, зато Дорис и Минна вне себя от радости принимаются заранее скакать вокруг стола. Элизе же и Генрих от подобной перспективы никакого энтузиазма не испытывают. Вдруг неожиданно начинает греметь гром, и младшие дети пускаются в слезы.
Быстро приближается осень. Год был урожайным, и в помещичьем имении огромные амбары едва вмещают зерно. Теперь измученные батраки копают картошку. Дождей, сверх обыкновения, нет. Стоит ясная солнечная погода.
Домашние уроки быстро наскучили отцу. Поскольку он по-прежнему считал, что жене его нечего делать, раз Артемизия освободила ее от ведения хозяйства, а крепкая служанка, взятая из соседней деревни, – от всей тяжелой работы, он переложил на нее обязанности заниматься с детьми. Ведь дочь ректора должна с этим справиться! Маленькую Луизу отняли от груди, и матери пришлось бы скучать от безделья – нельзя же целый день играть на фортепьяно или читать романы.
Только занятия латынью с Генрихом он оставил за собой. Хотя они и проводились не особенно регулярно, два или три раза в неделю, – у него ведь есть и другие дела! – они все же принесли пользу. А так как мальчик учился хорошо, с охотой и подлинной страстью склонял существительные и спрягал глаголы, то в итоге приобрел не меньше знаний, чем если бы посещал школу. С арифметикой у Генриха дела обстояли тоже вполне хорошо, как показывали короткие импровизированные экзамены, а катехизис и псалмы он знал наизусть. У него превосходная память, и он, возможно, когда-нибудь достигнет большего, чем его отец. Вот лишь с письмом у него не все в порядке, и не только в отношении почерка. В этом, конечно, повинен не столь сам мальчик, сколь недостаточный присмотр его учительницы. Кто знает, где опять витали ее мысли?
– Ну беги, завтра продолжим.
Генриху не надо повторять этого дважды. Вмиг взлетает по лестнице, швыряет тетрадки на комод, и вот он снова внизу. Куда же теперь?
Очень жаль, что только вчера Пранге рассказал ему историю о Зильбершельхен. Так называется пруд. Тот, что лежит под окном, сразу в начале сада. А он, Генрих, до сих пор не знал, что это совсем не обычный пруд. О нет! В нем обитает таинственная заколдованная дева. В полдень Иванова дня, а иногда и в лунные ночи она поднимается из пруда. С серебряной чашей в руке парит она над водой и ждет своего избавления.