Шлиссельбургская нелепа
Шрифт:
Через год объявилось «лопухинское дело». В нем оказался уже замешан иноземный агент — австрийский посланник маркиз Ботта.
Саксонский резидент доносил секретно: «Я не в состоянии описать страшную боязнь и тайное смятение, овладевшее двором вследствие этого приключения. Куракин в течение нескольких ночей не решался ночевать у себя в доме, сама императрица устроила свой образ жизни таким образом, чтобы проводить всю ночь в обществе многих лиц; зато она почивает днем, а через это происходит много беспорядка в делах»…
Сначала свергнутого младенца с родителями хотели отправить восвояси к их родичам за границу. Но тут вступил в игру Фридрих II.
В июле 1744 года все семейство отправили в Архангельск, чтобы поселить в Соловках. Принца Иоанна приказали везти отдельно майору Миллеру с такой инструкцией: «Когда Корф вам отдаст младенца четырехлетнего, то оного посадить в коляску и самому с ним сесть, и одного служителя своего или солдата иметь в коляске для бережения и содержания оного; именем его называть „Григорий“. Ехать в Соловецкий монастырь, а что вы имеете с собою какого младенца, того никому не объявлять; иметь всегда коляску закрытую».
До Соловков пленники не доехали. Помешал шторм. Их пока в строжайшей тайности поселили в Холмогорах в бывшем архиерейском доме, да потом решили тут и оставить. Дом обнесли высоким забором. Ивана держали во флигеле, отдельно от родителей, маленького брата и сестер — в таком секрете, что они, похоже, даже не знали, что живут рядом.
Вскоре мать мальчика умерла, но он даже не узнал об этом. В полной изоляции он прожил в Холмогорах пятнадцать лет. Вопреки строжайшим запретам кто-то научил его грамоте и рассказал ему, кто он такой и как был свергнут с престола.
Летом 1756 года судьба его снова переменилась — к еще худшему.
При очередной облаве на один раскольничий скит задержали подозрительного человека. Он оказался тобольским посадским Иваном Зубаревым. За разные провинности он уже побывал в застенках Сыскного приказа, но сумел убежать. Его давно разыскивали. Теперь на допросах, под пытками Зубарев рассказал, будто после бегства скрывался у раскольников, а потом поехал с купеческими товарами извозчиком в Кенигсберг. Там местные офицеры, как было заведено, пытались его завербовать в прусские солдаты. Зубарев согласился. Но затем его решили использовать в качестве секретного агента. Отвезли в Потсдам, где бывший адъютант сосланного Елизаветой Миниха предложил ему тайно явиться в Россию к раскольникам и возмущать их в пользу Ивана Антоновича. Ему было сказано, будто скоро в Архангельск будет прислано прусское торговое судно, чтобы выкрасть Ивана. Зубарева представили даже самому Фридриху, который лично вручил ему две медали — пароль к Ивану.
Эта авантюра Фридриха так напугала Елизавету, что она приказала юношу, томившегося в заключении безвинно уже пятнадцать лет, перевезти в строжайшей тайности в Шлиссельбургскую крепость. Для видимости охрану Антона-Ульриха и других его детей нарочно усилили, чтобы казалось, что Иван все еще с ними в Холмогорах.
В 1756 году крепость на маленьком островке посреди Невы, вытекающей здесь из Ладожского озера, была еще просто оборонительным военным сооружением. Тюрьмой со зловещей славой она стала позже. Первых заключенных размещали где придется.
В одной из крепостных стен были устроены в два этажа казарменные казематы с маленькими окошками, выходившими на внутреннюю деревянную галерею. Каземат за нумером первым перегородили пополам. Одна клетушка — площадью около семи с половиной квадратных метров —
За перегородкой, тоже как узники, жили два офицера, охранявшие его. На галерее днем и ночью несли охрану часовые. Начальнику его стражи капитану Шубину граф Шувалов, ведавший зловещей Тайной канцелярией, лично дал подробную инструкцию: «Быть у оного арестанта вам самому и Ингерманландского пехотного полка прапорщику Власьеву, а когда за нужное сочтете, то быть и сержанту Луке Чекину в той же казарме дозволяется, а кроме ж вас и прапорщика, в ту казарму никому не для чего не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог, тако ж арестанта из казармы не выпускать; когда ж для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли… В котором месте арестант содержится и далеко ль от Петербурга или от Москвы, — арестанту не сказывать, чтоб он не знал. Вам и команде вашей, кто допущен будет арестанта видеть, отнюдь никому не сказывать, каков арестант, стар или молод, русский или иностранец, о чем подтвердить под смертною казнию, коли кто скажет».
Время от времени деловитые чиновники присылают новые подробнейшие инструкции — из пятнадцати, двадцати, а то и более пунктов. В них все регламентировано: чем кормить узника, как сторожить. Даже в сени или в соседнюю комнату приказано его не выпускать. Охране тоже из крепости никуда не удаляться, писем никому не писать, в разговоры ни с кем не вступать, даже в баню ходить только ночью, тайно от всех. Стерегущие его тоже как в тюрьме.
Сменивший заболевшего Шубина капитан Овцын в июне 1759 года докладывал Шувалову: «Опасаюсь, чтоб не согрешить, ежели не донести, что он в уме помешался, однако ж весьма сомневаюсь, потому что о прочем обо всем говорит порядочно, доказывает Евангелием, Апостолом, Минеею, Прологом, Маргаритою и прочими книгами, сказывает, в котором месте и в житии которого святого пишет».
Шувалов приказал Овцыну спросить у арестанта, знает ли тот, кто он.
«Сначала ответил, что он человек великий и один подлый офицер то у него отнял и имя переменил; а потом назвал себя принцем, — докладывал Овцын. — Я ему сказал, чтоб он о себе той пустоты не думал и впредь того не врал, на что весьма осердясь, на меня закричал, для чего я смею ему так говорить и запрещать такому великому человеку. Я ему повторял, чтобы он этой пустоты, конечно, не думал и не врал, и ему то приказываю повелением, на что он закричал: „Я и повелителя не слушаю“, потом еще два раза закричал, что он принц, и пошел с великим сердцем ко мне. Я боюсь, чтоб он не убил, вышел за дверь и опять, помедля, к нему вошел; он, бегая по казарме в великом сердце, шептал что не слышно».
В другой раз Иван Антонович начал бранить Овцына:
— Смеешь ты на меня кричать, я здешней империи принц и государь ваш!
Шувалов приказал Овцыну сказать арестанту: «Если он пустоты своей врать не перестанет, также и с офицерами драться, то все платье от него отберут и пища ему не такая будет».
Услыхав это, Иван спросил:
— Кто так велел сказать?
— Тот, кто всем нам командир, — отвечал Овцын.
— Все это вранье, — сказал Иван, — я никого не слушаюсь, разве сама императрица прикажет.