Шрифт:
I
… Сожитель избыточно эмоциональной Тихомиры, чуть не лишившей десятского зрения, а неправедным было сие намерение, лютое, выглядел ухоженным и с аккуратно постриженной бородой.
Явно свежевыстиранная рубаха – по-домашнему, навыпуск, была лишь чуть примята ото сна и выглядела, будто токмо вечор пошита.
По всему смотрелось: соблюдался он в уюте, сытости, да и под строгим приглядом, а о хмельном, похудев и словно помолодев, даже мечтать забыл!
«Во, что делают сливки, а еще и масло из них, с теми, кто ослаб крепостью духа! Вконец переменился Негослав! Выбыл из рядов. Не пойдешь с
– О чем расшумелись, други? – промолвил Негослав, неторопливо почесывая грудь сквозь рубаху. – Не возразили ли чем любезной моей?
– И не собирались даже! – открестился Шадр, токмо что уличенный, что подкатывал к той с намерениями блудного свойства, нарвавшись на нелюбезность, и опасавшийся продолжения разбора своей недостойности, позорящей честной мужской род. Ибо презренны соблазнители, не достигнувшие взаимности у объектов своих вожделений! – Привели мы мальчонку из печенежского стана, она же предположила, что обижаем сей.
А иное замыслено нами…
– Вот и выкладывайте! – встряла Тихомира, еще не вполне остыв и уверенно читая в мыслях неудачливого ходока по ее вдовью честь, из-за оплошки коего Нечай едва не стал убогим и сирым калекой с пустыми глазницами, добывающим на черствый хлеб насущный, вымаливая подаяния.
– Не ведаем мы, кто оный малец, спасенный Нечаем от рабства и обмененный на хомут, кем прозывается и чем питается, ведь даже накормить его не можем, хотя голодны и сами. А Негослав – истинно разумник отроду, и права ты была, пригрев такового, да и возвысив почти до себя самой, сведущ в печенежском наречии. И решили мы обратиться к тебе, дабы помог он по настоянию твоему, – замысловато ответствовал Шадр с присущим ему хитроумием, ублажая тщеславие домовладелицы и пребывая в уверенности, что верно оценит Тихомира тот респект, понеже не бывает женщин, кои отвергли бы адресную лесть, возвышающую их в собственных очах.
Да ведь и не отвергла! – мысленно простив негоднику грехи его.
– Будь по-вашему! – заключила она. – Настою! Ведь доброе у мя сердце…
Негослав, коханый мой, пособи дружкам своим! Расспроси ребятенка, не кормленного!
Негослав разом приосанился, понеже не бывает мужчин, кои отвергли бы ласковое женское слово, возвышающее их в собственных зенках. И о чем-то спросил малого, подвинутого вперед Шадром, на говоре, понятным лишь им.
О чем вещал коханый трезвенник, уж непригодный для хождения с ним в разведку и туда, где намного слаще оной, сотоварищи могли токмо предполагать.
Однако Шадр ощутил, что плечико, за кое держал мальчугана, напряглось при первых словах Негослава, а вслед отчасти обмякло. И мало-помалу начал он лопотать – очевидно, понимая самодеятельного толмача.
А Тихомира явно приступила сопереживать – вероятно, реагируя на мимику мелкого по годам и росту печенега; сотоварищи же взирали на ее сожителя, пытаясь угадать, о чем речь, по выражению его лика.
Содержательный диалог старого и малого продолжался не столь и долго. Поелику на всем его протяжении Нечаю лишь единожды привиделся накрытый стол – с добрым ковшом медовухи и бычьим мясцом с вертела, поданным крупными кусками, хотя допускал он и компромисс в виде молочного поросенка в нежной корочке и лучше бы с хреном; меж тем, на маршруте следования сюда данный мираж являлся ему аж осьмикратно, неизменно вызывая обильное слюноотделение.
– А и вызнал! – огласил Негослав, завершив. – Осиротили мальца! Зрел он, что пал его отец, зарубленный, ведь в суматохе не успел надеть доспеха, по неосторожности снятого им пред сном. И забился сей под телегу, откуда его извлек некий при оружии. Дале и вы объявились, да и забрали с собой…
– Се за него заступился я, и чуть живота не лишился! А Нечай, спасший мя второй раз за ночь, предотвратил продажу в рабство, – вклинился в повествование Шадр, внося ясность. – Поведай ему о том, дабы помнил, кому обязан.
Негослав покосился на любезную свою – та кивнула в знак дозволения. Вслед и поведал он – на печенежском. И наново ощутил ловчий, что напряглось щуплое плечико под его шуйцей.
– А мать-то его где, и чем кормить голодное дите? – справилась Тихомира.
– Осталась в кочевом стане, до коего не один день верхом, ведь скоро рожать ей. Отец же, предполагаю, взял с собой сына, ибо происходит из рода печенежских вождей, а потомство их – сам замечал в плену – приучают к ратному делу сызмальства. Зовется же, я о малом, Тимаром.
По своему невольничьему знанию и не сомневался я насчет кормежки у печенегов. А оный подтвердил: баранье, говяжье и лошадиное мясо – в вареном, копченом, соленом и сушеном виде. Припоминаю: не разводят они домашнюю птицу, не ведают вкуса куриных яиц. А свинине – противятся, равно и рыбе…
Пользуют мясную юшку, приправленную просом. Не пренебрегают и разваренным ячменем.
«Я же сей миг не стал бы противиться жареной свининке, и даже шмату сала! – подумал Нечай, ощутив очередной выброс слюны. – И уж точно не отказался от пары курей, тушеных, умяв их до косточек. Медовуха же может и подождать!»
– А молочное?! Употребляют ли его кочевые? – всполошилась Тихомира.
– Употребляют, – успокоил ея сожитель. – Чтут они сушеные творог и молочные пенки, не сторонятся сметаны. Одобряемо ими и топленое масло. А из кобыльего молока делают бражку – однако не для ребятни она…
И опечалилась хозяюшка!
– К столу, а уж пора накрывать его, не успею я вытопить масла. Нет у мя такового творога: непривычен он в Киеве. А что за диво – сушеные пенки, даже и не ведаю. Привыкли мы в доме обходиться без копчений и солений, мясных: токмо вред от них! Держу у себя в леднике лишь пару свиных рулек – на случай прихода сестер моих с мужьями, а получается: не годятся и они для махонького кочевого… О конине же и баять брезгую! К дневной трапезе, ясно, расстараюсь на вареную говядину и юшку с просом, сбегав допрежь на торг. Еще и пирог выпеку! И курицу потушу на пробу – вдруг ему понравится? Ноне же смогу побаловать лишь сметаной, сливками да пареными репками…
«Лучше бы мы пожаловали днем!» – незамедлительно вывел Нечай, богатырского размаха в плечах и вельми уемистого чрева, далекий от глубокого чувства к репкам. Хотя его оголодавшее нутро уж изготовилось обратиться в отвратный достойным утробам конформизм, готовое поддаться чуждому вегетарианству, заведомо поступаясь принципами!
– Да полно о том! – воскликнула вдруг Тихомира. – Дите приголубить надобно, а я, неразумная, об еде развела…
И взяв того за руце, бережливо притянула к себе и прижала к груди своей, задушевно молвив, а он понимал, будто: