Шолохов и симулякры
Шрифт:
– Герберт Уэллс предвидел изобретение лазера, танков и электростанций, – добавил я. – А в антиутопии «Освобождённый мир» он описал войну середины двадцатого века с использованием атомных бомб.
Сергей принялся загибать пальцы на левой руке:
– В книгах Роберта Хайнлайна фигурируют прообразы микроволновой печи, солнечных батарей, водяных кроватей, банкомата и мобильного телефона. Олдос Хаксли в романе «О, дивный новый мир!» описал использование генной инженерии. Рэй Брэдбери придумал поезд на воздушной подушке и дверной замок, открывающийся при помощи отпечатка пальца. Станислав Лем предсказал микроскоп с атомарным
Пальцы на левой руке у Сергея закончились, и он принялся загибать их на правой:
– Артур Кларк предвидел появление искусственных спутников связи, электронных СМИ и космического туризма. Карел Чапек предвосхитил появление роботов, Джон Браннер – компьютерные вирусы, а Александр Беляев – аппарат искусственного кровообращения и коррекцию зрения с помощью операции на хрусталике глаза…
– Не дюже интересно мне обсуждать этот жанр, – прервал перечисление Шолохов. – В жизни и без фантастики случается достаточно невероятий: надо смотреть вокруг себя и вникать в злобу дня. Для литературы люди важнее научных открытий. А что до предсказаний, то они бывают не только о достижениях. Напастей тоже достаточно пророчат: тут тебе и обледенение, и столкновение с метеоритом, и нашествие чёрт те каких агрессоров, и взрыв на Солнце. А ещё стращают, что скоро государства станут воевать между собой за воду и за воздух, и за другие ресурсы. Выдумщики любят нагонять ужасов, им только дай волю. В мире и без того обстановка непростая – если всего бояться, то проще сразу застрелиться или сунуться головой в петлю.
– Зачем вешаться, – сказал я. – В любом случае рано или поздно все там будем. Торопиться некуда.
– Некоторым чтобы покончить с собой, достаточно расчувствоваться, прочитав душещипательную книжку, – заметил Сергей. – Эффект Вертера – сильная штука для подростков. И «Бедная Лиза» тоже…
Эффектом Вертера назвали волну самоубийств, прокатившуюся по Европе в конце восемнадцатого века после выхода в свет романа Гёте «Страдания юного Вертера». В финале этого произведения главный герой убил себя выстрелом в голову. Гёте, сочиняя роман, разумеется, не предполагал, что у придуманного им романтического юноши-самострела появятся тысячи сверстников-подражателей. Масштаб читательского помешательства дошёл до того, что в ряде европейских государств книга была запрещена.
Примерно такая же история произошла с повестью Карамзина «Бедная Лиза»: следом за книжной героиней, покинутой неверным возлюбленным Эрастом, в «Лизином пруду» подле стен Симонова монастыря стали топиться юные москвички – одна, вторая, третья, четвёртая… Вскоре самоубийцы-подражательницы освоили и другие пруды и озёра. Губительное поветрие распространялось по России с угрожающей скоростью, и тогда власти прибегли к спасительной силе юмора – на берегах водоёмов стали вбивать в землю столбы со следующей надписью:
Здесь в воду кинулась Эрастова невеста,
Топитесь, девушки, в пруду довольно места!
Насмешливое приглашение возымело чудодейственный результат, враз отвратив юных дурочек от желания пойти по стопам бедной Лизы.
– …Не спеши на тот свет, сделай здесь всё как след! – провозгласил Шолохов, состроив неожиданно ёрническую мину. – Век избыть – не рукавицей тряхнуть, а домок в шесть досок от нас не убежит!
Он растабарил рот в широкой улыбке и посмотрел на небо, точно желал убедиться в отсутствии там свежих знаков, намекавших на неблагоприятную перспективу. Затем добавил с остаточным энтузиазмом:
– Как говорится, живи – почёсывайся, умрёшь – свербеть не станет, и нечего прежде времени верёвкой море морщить.
– Каждый сам кузнечик своего несчастья, – в тон ему присовокупил я.
– С другой стороны, всё в мире, что имеет начало, должно иметь и конец, – не поддержал нашего настроения Сергей.
– Это да, – неожиданно согласился классик. Но затем уточнил свою позицию:
– Загробное продолжение существует только в головах у верующих. А для атеиста всё должно успеться на этом свете, потому как для человека ничего другого природой не предусмотрено.
– Вообще-то верующим быть не так уж плохо, – сказал Сергей.
– Лично я в бога не верю, но и к воинствующим атеистам себя никогда не относил, – добавил я.
– Тю! – удивился Шолохов. – Не верующий и не атеист, кто же ты тогда будешь?
– Агностик. И пофигист.
Он примирительно поднял ладонь:
– Ладно-ладно. Обойдёмся без философских трепологий. Кто из вас верующий, а кто полуверующий или ещё как, мне безразлично. В любом разе с того света ещё не было привета, и живая кляча лучше дохлого рысака, верно?
Мы не стали возражать:
– Ну так… В принципе, да.
– Типа того, фигурально выражаясь.
– Вот и я об том же, – проговорил пришлец, скривившись в усмешке. – Интересная штука: многие деятели культуры наверняка задумываются, под каким углом доведётся им встретить свой последний час, а после, когда он приходит, городят незнамо что, разные глупости – неужто реальность им окончательно отказывает?
– Старческая деменция, – предположил я.
– Да мало ли… – менее определённо высказался Сергей. – Некоторые уходили и при памяти, вполне осмысленно. Разве только разочарование под занавес мало кого миновало.
И мы стали припоминать, какими словоизъявлениями завершили своё бренное существование известные литераторы дней минувших.
***
…Михаил Салтыков-Щедрин перед тем как скончаться от закупорки мозговых сосудов, велел домочадцам отвечать всем посетителям: «Занят… скажите: умираю». Из гостиной доносилась весёлая болтовня: там его супруга принимала визиты молодых людей. «У-у-у! – ярился Михаил Евграфович. – Я умираю, а они!»
А напоследок Салтыков-Щедрин успел поприветствовать старуху с косой боевитой репликой:
– Это ты, дура?!
…Джеймс Джойс был менее категоричен. Госпитализированный в Цюрихскую больницу по поводу перфорированной язвы двенадцатиперстной кишки, он и там продолжал предаваться рефлексии, вопрошая в никуда:
– Неужели меня никто не понимает?
После операции он впал в кому, из которой не счёл нужным возвращаться, отправившись искать понимания в иных пространствах.
…Лев Толстой придавал большое значение предсмертным словам умирающих гениев. Однако никто не знает своего последнего часа, потому Лев Николаевич, подкошенный пневмонией на станции Астапово, был застигнут врасплох – там он, желая выразить невыразимое, прошептал в горячке своему старшему сыну: