Шолохов и симулякры
Шрифт:
Я ничего не ответил, поскольку уже шагал прочь по тропке, едва просматривавшейся в разнотравной гущине.
***
Путь к торговой точке показался мне гораздо более протяжённым, нежели в прошлый раз, а земная поверхность – значительно менее ровной. Даже, я бы сказал, значительно менее сбалансированной и удобоприятной для беззаботного прямохождения.
Войдя в прохладное помещение магазина, я, к своему удивлению, не обнаружил продавщицы за прилавком. Лишь какие-то подозрительные всхлипывающе-ахающие звуки доносились из открытой подсобки… Я поколебался несколько
Итак, мои подозрения подтвердились: звуки издавала торговая работница, стараясь сдерживать ритмичные придыхания и всхлипы в такт получаемому удовольствию (это у неё не очень получалось).
Я постоял минуты две-три в лёгкой растерянности.
Наблюдать за чужим соитием было странно и немного неловко. Впрочем, лишь поначалу. Ибо существует ли что-нибудь прекраснее, нежели зрелище исступлённо шпилящихся человеков? К тому же, я не мог решить, как поступить далее: тихо удалиться, проявив присущую мне деликатность, или дождаться-таки Василия Вялого. В итоге выбрал первое. Не стал никого беспокоить: тихонько извлёк из холодильника четыре запотевших бутылки «Балтики», оставил на прилавке деньги (считать мне было лениво, однако я постарался не переплатить) и, получив таким образом полновесный сенсорный стимул для обратного пути, направился к выходу.
Не добравшись до двери, остановился. И, поразмыслив несколько секунд, вернулся: прихватил ещё несколько пакетиков с копчёными угрями и кольцами осьминогов («Нам всё равно, сколько что стоит, до тех пор, пока оно ничего нам не стоит», – очень кстати о подобном раскладе высказался Андре Моруа), затем забрал с прилавка свои деньги. И после этого окончательно удалился.
***
– Молодец, живым духом промотнулся, – похвалил меня Шолохов. – Не то, что товарищ твой. Огрузился самогонкой и блукает невесть где, пока мы тут от жажды мучаемся. Кнут по нему плачет горькими слезами.
– С Василием всё в порядке, – сообщил я, усаживаясь в траву. – Он торговую работницу охмурил. Как говорится, весной и щепка на щепку лезет. Ничего, сейчас отстреляется и вернётся.
– Так весна, вроде б, уже заканчивается, – выразил несогласие классик.
– У Вялого круглый год весна, такой у него модус операнди. Или модус вивенди, если брать по большому счёту.
– Засунь себе эти модусы знаешь в какое вивенди! – возмущенно выпучил глаза Шолохов. – По самое операнди засунь, таратор!
– Не стоит, – беззлобно возразил я. – Зря вы придираетесь к словам, Михаил Лексаныч, заимствования – это нормально. Вас послушать, так половину русского языка надо запретить к употреблению. Между прочим, слова «капуста» и «редиска» тоже пришли к нам из латыни, картофель – из итальянского, а петрушка – из греческого. Вы же ничего не имеете против капусты и редиски?
После этого, не дожидаясь ответа, я извлёк из кармана ключи от квартиры:
– Открывалки у меня нет. Кто умеет открывать бутылки ключами?
…А Василий, в самом деле, скоро возвратился – мы даже по полбутылки выпить не успели.
– Увеялся архаровец, – проворчал Шолохов. – Мы уже собирались занести тебя в число пропавших без вести. Ну ладно, так и быть, выговор объявлять не станем, раз воротился не с пустыми руками. Как говорится, дорого поленце в холодный день.
Василий принёс ещё четыре пивасика и несколько упаковок с солёными фисташками. Поставив пакет с покупками на небольшую проплешину в травяном ковре, он уселся между мной и Сергеем. Сорвал ромашку, заложил её за ухо и блаженно потянулся, хрустнув – чёрт знает чем: может, позвонками, а может, челюстями. После этого принял полулежачее положение, опершись на локоть. А мы с Сергеем продемонстрировали набор стереотипных поведенческих реакций, незамедлительно принявшись расправляться с фисташками. С ними пиво пошло быстрее, жить стало веселее, вечер в очередной раз пообещал закончиться нескоро и нескучно, и не факт, что для всех одновременно…
***
– Михаил Лексаныч, сегодня же ваш юбилей, – сказал Василий. – Примите мои поздравления.
С его подачи мы с Сергеем вспомнили, что нынешнее присуждение медалей было приурочено к столетию со дня рождения Шолохова, и присоединились к поздравлениям.
– Формальность, – махнул рукой юбиляр. – Раз от разу дивуешься, как быстро промайнул ещё один год, а потом доходишь до разумения, что это был не год, а вся твоя жизнь. Хотя Фалес верно подметил: проходит не время – проходим мы. Не лучший повод для празднования.
– Если на то пошло, люди отмечают не только радостные даты, – напомнил Егоров. – Наша кратковременность не способна лишить человечество гносеологического оптимизма: даже когда о нас забудут, он никуда не денется.
Я внёс поправку:
– Забудут не обо всех. Чьё-чьё, а уж имя Шолохова наверняка останется в истории.
Пришлец принял задумчивый вид.
– Оптимизм – это да, это правильно, – произнёс он медленно, с разбором, словно прощупывая каждую скрытую ноту, порождаемую его умственными колебаниями. – Нет, по большому счёту, жизнь прожита не зря, это да. «Вчера» не догонишь, от «завтра» не уйдёшь, но благодаря мне даже Марлен Дитрих запела с моего голоса.
– Да ну? – выразил недоверие Василий.
– Натурально, – сдвинул брови Шолохов. – Песня была колыбельная, её в «Тихом Доне» Дарья спивала:
– Колода-дуда,
Иде ж ты была?
– Коней стерегла.
– Чего выстерегла?
– Коня с седлом,
С золотым махром…
– А иде ж твой конь?
– За воротами стоит.
– А иде ж ворота?
– Вода унесла.
– А иде ж гуси?
– В камыш ушли.
– А иде ж камыш?
– Девки выжали.
– А иде ж девки?
– Девки замуж ушли.
– А иде ж казаки?
– На войну пошли…
– Это не я сочинил, – пояснил он. – На Дону бабы пели, а я вставил в роман. Марлен Дитрих, рассказывают, любила перечитывать мою книгу, да и колыбельною впечатлилась. Пела её после на другой мотив, перелицовавши слова на немецкий и английский:
Где цветы? Дай мне ответ
Девушки сорвали – и вот их нет.
Когда же все это поймут?
Когда же все поймут?