Шопинг в воздушном замке
Шрифт:
– Бечевки! Зачем они здесь?
– Вы завтракали? – спросила я, сменив тему.
– Нет, – растерянно ответил Селезнев. – И не ужинал. Насчет обеда не помню, вчерашний день вообще из головы выпал, целиком.
– Вы ослабели от голода, – покачала я головой, – нужно плотно поесть, например геркулесовой каши.
– Она невкусная, – по-детски закапризничал Селезнев.
– А как насчет яичницы?
– С удовольствием. Моя жена Клара сначала обжаривает на сковородке в растительном масле несколько кусочков черного хлеба, потом
– Легко! – пообещала я и потащила Григория на кухню. – Сейчас сварганю завтрак за пять минут.
Но когда я приступила к готовке, мой энтузиазм немного поубавился. Стало понятно, что в доме Ринга допотопными были не только плита, утюг и стиральные средства – о тефлоновой посуде тут тоже не слышали. Я вытащила из духовки здоровенную чугунную сковородку, водрузила ее на конфорку и стала искать подсолнечное масло. Бутылка обнаружилась в шкафчике. Памятуя о том, что вчера подала к чаю бефстроганов вместо варенья, я вытащила из горлышка пробку и предварительно понюхала содержимое. Нос не почувствовал никакого запаха. Это мне показалось естественным – двухлитровую бутыль украшала этикетка «Московское экстра. Рафинированное. Дезодорированное».
Я осторожно наклонила емкость, из горлышка на сковороду полилась струйка. Масло оказалось жидковатым. Я люблю то, которым торгуют на рынке, – настоящее деревенское, с ароматом жареных семечек. Но, хозяйничая на чужой кухне, не следует капризничать.
Пока масло нагревалось, я порезала хлеб и бросила его на сковороду. Раздался треск, и масло стало бурно пениться. Это меня слегка удивило, но потом из глубин памяти всплыло воспоминание.
...Вот моя мама, стоя у плиты, с удрученным видом говорит соседке тете Марфе, которая мирно пьет чай на нашей кухне:
– Прямо беда! На сливочном масле котлеты горят, а подсолнечное пузырится.
У тети Марфы были советы на все случаи жизни.
– Посоли постное масло, оно и успокоится, – сказала она.
– Ой, и правда перестало пениться, – обрадовалась через пару мгновений мамуля. – Хороший способ, не слышала о нем раньше...
Я схватила солонку и начала энергично трясти ее над шипящим, словно злой кот, черным хлебом, но пены стало еще больше. То ли во времена моего детства масло было другого качества, то ли соль добывали в других шахтах, но маленькая хитрость, которую использовали мама и тетя Марфа, мне совершенно не помогла.
– Теперь помидорчики, – посоветовал Григорий, с интересом наблюдавший за процессом приготовления завтрака.
Я живо нарубила томаты и отправила их к хлебушку, шипение перешло в активное фырканье.
– Трех минут хватит, – тоном знатока заметил Селезнев. – Эй, что вы делаете?
– Выливаю сюда яйца, – ответила я.
– Предварительно надо помидорно-ржаные кусочки выложить в тарелку, – начал руководить мной Селезнев. – Моя любимая жена Клара обычно освобождала сковородку, доливала еще чуток маслица, и лишь тогда наступает черед яиц.
– Нет проблем, – пожала я плечами и сделала как он велел.
– Пахнет замечательно, – одобрил Григорий, – почти как у моей любимой Клары.
– Рада слышать, – улыбнулась я и быстро вылила три яйца в пузырящееся масло.
– У меня проснулся аппетит, – объявил Григорий.
– Прекрасно, – обрадовалась я.
– Вы замечательно готовите, – отпустил комплимент Селезнев.
– Под вашим руководством, – не осталась я в долгу.
– Фырчит!
– Наверное, уже готово, сейчас сниму, – сказала я и схватилась за лопатку.
Селезнев облизнулся, я подула на пузыри и тронула один кружок яичницы. Масло зашумело, как закипевший чайник, часть пены вылетела на плиту, я невольно зажмурилась, поддела второе яйцо, услышала громкий треск и вскрик Григория:
– О господи!
Сообразив, что случилось нечто непредвиденное, я предусмотрительно шарахнулась в сторону и только тогда открыла глаза. Ничего страшного не произошло. Из сковородки по-прежнему вылезала пена, но это было не ново. А Селезнев сидел, задрав голову.
– Ну и ну! – протянул он. – Интересный поворот сюжета. У моей любимой Клары такого никогда не случалось.
Я тоже посмотрела на потолок и подпрыгнула:
– Ни фига себе!
Селезнев, неодобрительно глянув на меня, кивнул.
– Согласен, странное зрелище.
По его тону стало понятно: Григорий категорически не одобряет женщин, употребляющих сленговые выражения. Но мне было недосуг думать о чистоте речи. Потому что на потолке, прямехонько над плитой, красовалась бело-желтая заплатка.
– Что это? – поразилась я.
– Кусок яичницы, – дрожащим голосом ответил Григорий.
Я еще больше изумилась.
– Как она там очутилась?
– Ты ткнула в сковородку лопаткой, и из нее вдруг вылетела часть завтрака и впечаталась в потолок, – объяснил Селезнев, неожиданно отбросив церемонии и перейдя на «ты».
– Не может быть, – засомневалась я. – Чтобы глазунья вот так летала...
– Не трогай ничего! – попросил Григорий.
Но я уже поддела оставшуюся на чугунине яичницу. Правда, теперь взяла для этой цели не лопатку, а простую столовую ложку.
Пена забурлила, завтрак издал свист, из сковородки стартовал шматок глазуньи и в мгновение ока прилип к потолку рядом с первым куском.
– Ух ты! – пролепетала я. – Кому сказать – не поверят.
– Лика, сделай одолжение, свари кофе, – попросил Павел, входя на кухню. – Доброе утро, Гриша. Ты как?
– Не особо, – кашлянул Селезнев. – Тело моей бедной жены еще не отдали для похорон. Господи, Паша, прости! Я очень соболезную тебе в связи с трагической кончиной Веры.
Брыкин кивнул и наклонился над сковородкой.