Шотландия: Путешествия по Британии

Мортон Генри Воллам

Я разглядывал узенькие улочки, которые карабкались вверх и вниз, повторяя контуры холма. Вдоль них плотными рядами выстроились крепенькие, беленые домики, фасадами выходившие прямо на мостовую. Внешний вид деревушки красноречиво свидетельствовал: восемнадцатый век не ушел безвозвратно, что-то от него сохранилось в нашем двадцатом столетии. Действительно, Килбархан — удивительное место, и весьма символично (и приятно), что городские трамвайные пути кончаются на его пороге. Все то, что формирует внешний облик Глазго, Пейсли и прочих ланаркширских городов-спутников, становится ненужным и посрамлено замирает у подножия холма Килбархана.

Наверху же живет своей жизнью маленький городок, одной ногой стоящий в восемнадцатом веке. Сам факт его выживания тем более замечателен, что географически Килбархан располагается в самом сердце крупнейшего индустриального района Великобритании. Я до сих пор не понимаю, как жителям Килбархана удается сопротивляться дешевым и доступным соблазнам нашего времени.

В небольшой нише церковной колокольни установлен памятник самому знаменитому жителю здешних мест. Он является покровителем Килбархана, так сказать, воплощая лари пенатовв одном лице. Это Хэбби Симпсон, местный волынщик. В 1660 году Роберт Семпилл из Белтреса сложил о нем поэму, первую из тех непритязательных элегий, которые затем развил и довел до совершенства в своем творчестве Роберт Бернс. Фигура Хэбби вырезана из дерева, он стоит с волынкой на плече и взирает на родной город. Надо сказать, вполне подходящая кандидатура в святые покровители городка, который живет в прошлом.

Проходя по улице, я заглянул в окно одного из домов, которое, подобно другим окнам, располагалось низко над мостовой. Перед ручным ткацким станком сидела пожилая женщина. Слышно было клацание, которое издавал движущийся челнок. Последние лучи заходящего солнца освещали полоску красной тартаны, над которой трудилась ткачиха. Я долго наблюдал за нею. Время от времени мастерица сверялась с образцом, который висел перед ней на станке, и меняла челноки. Вместо одного — заряженного красной нитью — устанавливался челнок с зеленой нитью, и снова раздавалось мерное клак-клак, клак-клак: по краю красной полосы появлялась тонкая зеленая линия, которая постепенно расширялась и образовывала рисунок.

Я зашел в дом и поздоровался с ткачихой. Она посмотрела на меня поверх очков в простой оправе и вернулась к работе, попутно отвечая на мои вопросы. Женщина рассказала мне, что Килбархан — последний оплот ручного ткачества в Шотландии, единственное место, где тартаны изготавливаются по старинке, вручную. Жители городка, занимающиеся этим ремеслом, как правило, уже пожилые люди, всем далеко за пятьдесят. Большинство из них — женщины, но есть и один мастер — мужчина, которому перевалило за восемьдесят.

— Рано или поздно мы помрем, — говорила ткачиха со своим неповторимым шотландским акцентом, — и никого больше не останется. Ведь нонешняя молодежь не желает учиться ремеслу!

Она поведала мне, что полвека назад в Килбархане насчитывалось восемьсот ткацких станков, и все они день и ночь трудились над тартанами для шотландских кланов. Сегодня же таких станков осталось всего двадцать, и, что еще хуже, у старых мастеров совсем нет учеников. Сегодняшние юноши и девушки любят деньги и совсем не уважают тяжкий труд.

Поговорив с ткачихой, я отправился на поиски мистера Джона Борланда — человека, который знал все о ткачах Килбархана. Он оказался семидесятилетним стариком, чьи ярко-голубые глаза смотрели

по-прежнему живо и ясно, как и сорок лет назад. Одет он был в твидовый пиджак, брюки с алым кантом и форменный жилет почтальона. Джон Борланд подтвердил мне, что все это правда. Очень скоро ручным тартанам придет конец — как только умрут двадцать мастеров из Килбархана. Пока еще в Шотландии есть «большие шишки» — хиеланмены, — которые желают во что бы то ни стало носить сделанные вручную тартаны. Они настаивают, чтобы все было, как во времена их отцов и дедов. Материя должна изготавливаться на ручных станках. И чтобы никакой химии, красители должны быть обязательно природного происхождения. Тогда и тартана выйдет на славу — плотная, прочная, вовек не сносится. Короче, не хуже, чем в старые времена.

Так говорил Джон Борланд.

Я с большим удовольствием вспоминаю свой визит к последним мастерам Килбархана. Это стало одним из самых приятных впечатлений за все путешествие по Шотландии.

Меня ввели в маленький домик. Гостиная была заполнена ткацкими станками. Хотя уже наступили сумерки, все они щелкали и клацали, как сумасшедшие. Ведь, как пояснила одна из старушек, «никто из ткачей не упустит дневного света». В углу сидела седовласая женщина (большинству местных ткачих от пятидесяти до семидесяти лет) и ловко крутила колесо прялки. Выходившая из-под ее рук шерстяная нить сразу поступала на ткацкий станок подруги.

Легкий характер, добрый юмор и ненавязчивая учтивость, равно как и простота этих людей навсегда завоевали мое сердце. Они знали лишь одно — как изготавливать тартаны, которые затем перейдут в руки торговца материей. Он был их заказчиком, он же снабжал их шерстью и образцами узоров. От ткачих требовалось точно следовать полученным инструкциям: столько-то нитей зеленого цвета, столько-то — красного, белого и так далее. Проворная мастерица обычно изготавливала от семи до десяти ярдов в день. Мисс Белла Борланд — одна из самых опытных ткачих — вырабатывала по десять ярдов ежедневно. За ярд платили одиннадцать с половиной долларов или один шиллинг.

Эта цифра показалась мне непомерно малой, ведь изготовленная вручную тартана уходит по цене пятнадцать или двадцать шиллингов за ярд, а может быть, и дороже. Однако здешние ткачихи не чувствовали себя обделенными.

— Это ведь самая лучшая мериносовая шерсть, — говорили они, — знаете, какая она дорогая! И потом, у нас ведь никакой ответственности. Знай себе сиди за станком и тки…

С заметной гордостью они выложили передо мной свою продукцию — пять различных кусков материи: тартаны кланов Манро, Маккензи, Маклинов из Дуарта, кричаще-желтый тартан Бьюкененов и самый сложный из всех — Огилви.

В тот день я познакомился с Сэнди Грэем — ткачом, которому уже перевалило за восемьдесят. Заниматься своим ремеслом он начал семьдесят лет назад. Грэй стоял на Челночной улице (лучше названия не придумаешь!) и рассказывал мне, как звучал Килбархан во времена его молодости, когда в городе работало восемьсот ткацких станков. «Шум стоял от зари до зари, — говорил он. — На каждой улице было слышно клак-клак, клак-клак…»

Также мне представили и «молодежь» Килбархана в лице Уильяма Мейкла, которому только-только исполнилось пятьдесят. Пройдет не так уж много лет — ткацкие станки один за другим умолкнут, и великое историческое производство неминуемо умрет.