Шотландский ветер Лермонтова
Шрифт:
Хотя… то самое «Желание» не зря ведь начиналось со слов:
«Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня…»
* * *
1835
– Тебе надо почаще выбираться на балы и рауты, мон шер, – с улыбкой сказал Монго. – Ты чрезвычайно многое пропускаешь.
– Что же, например? – спросил Уваров.
Они стояли в бальной зале, однако сегодня здесь играла совсем другая музыка – плавная и неторопливая,
– Не хочу быть сплетником и не буду, – морщась, ответил Столыпин. – Сам все увидишь, если все соберутся.
– А Лермонтов приедет?
– Куда же без него… – загадочно улыбнулся Монго.
– Один? Или с компанией? – припомнив прошлогоднее знакомство, спросил Уваров.
– Той компании, что у него была, уже при нем нет… – сознался Столыпин.
– То есть… – начал было Петр Алексеевич, когда сзади послышался мягкий женский голос:
– Здравствуйте, Алексей.
Друзья разом обернулись. За диваном стояла дама лет тридцати двух-тридцати трех. Была она довольно хороша собой: правильные черты лица, кудрявые пшеничные волосы, спадающие на узкие плечи, и кожа, белая, точно фарфор… Однако более всего Уварова впечатлили темно-карие глаза незнакомки – они смотрели пристально, с интересом, немного вызывающе.
– Здравствуйте, Мария, – с теплом произнес Столыпин. – Кажется, мой вечер стал не так уж плох, раз мы с вами встретились.
– Ну, если вы измеряете успешность вечера в наших встречах, то – да, наверное, это так, – сказала Мария.
Она говорила с напускной серьезностью, но глаза ее смеялись. Миг – и взгляд переметнулся на Уварова. Ему тут же показалось, что смотрят не просто на него, а на его душу – через глаза.
– Представите вашего спутника? – попросила дама.
– Петр Алексеевич Уваров, – сказал Монго, мотнув головой в сторону товарища. – Мой старый знакомец, еще с детства. А это, Петр Алексеевич, Мария Ивановна Лопухина…
Уваров было улыбнулся, но, услышав фамилию красавицы, застыл. Ему тут же вспомнился несчастный жених Сушковой, которая втайне вздыхала по дерзкому и насмешливому Лермонтову.
«Неужто Мария Ивановна – сестра Алексея?..»
Внешне они, казалось, были совершенно не похожи, но фамилия и отчество говорили о многом – вряд ли в Санкт-Петербурге было так много Лопухиных, знакомых с Монго Столыпиным.
«Впрочем, всякое бывает. Пока же нельзя показывать, что я удивлен или излишне сосредоточен…»
– Вы напряглись, – словно в усмешку заметила Лопухина. – Отчего же?
– Просто… сражен вашей красотой, Мария Ивановна, – сглотнув подступивший к горлу ком, ответил Уваров.
Иронично, но он даже не сильно кривил душой: Лопухина действительно произвела на него самое благостное впечатление. Когда же ее пухлые губы тронула легкая улыбка, все внутри у Петра Алексеевича расцвело и запело. Казалось, Мария Ивановна светится, точно солнце – возможно, виной тому были ее волосы или кожа.
– Это вы у Алексея научились, так изящно льстить? – спросила Лопухина, глядя то на Монго, то на Уварова. – Или от природы наделены этим своеобразным даром?
– Дар Петра Алексеевича – всегда говорить правду, – сказал Столыпин. – Что он в очередной раз подтвердил.
– Да будет вам! – отмахнулась Мария. – Льстецы, один другого хуже…
– Или лучше? – наигранно изобразил удивление Монго.
Лопухина надула губы и явно хотела сказать что-то еще, но вдруг замерла, словно громом пораженная. Проследив, куда она смотрит, Петр Алексеевич увидел Сушкову. Катенька вертела в руках высокий бокал и мило беседовала о чем-то с двумя девушками примерно своих лет; обе были Уварову незнакомы. Почувствовав на себе посторонние взоры, Сушкова скосила глаза в сторону дивана и скривилась, увидав Лопухину. Дуэль взглядов не продлилась сколь-либо долго; потупившись, Катенька что-то быстро сказала подругам, и они втроем, лавируя между другими гостями, очень скоро растворились в пестрой толпе.
Едва Сушкова исчезла, Уваров снова посмотрел на Марию. Ее взор напугал Петра Алексеевича; солнце может светить ласково, а может испепелять, и вот сейчас, как показалось, Лопухина готова была сжечь усадьбу Никифоровых вместе с треклятым роялем, на котором продолжал играть неумелый хозяйский сын, лишь бы добраться до сбежавшей Катеньки.
«Похоже, у них случился раздор. Интересно, это из-за Лермонтова? И на него она тоже зла? Но почему тогда так любезна с Монго, одним из лучших его друзей?»
В этот момент толпа извергла из себя слегка растрепанного поэта. Уваров, слегка удивленный столь неожиданным появлением, уставился на Лермонтова. Одетый в красный вицмундир корнета, Мишель неторопливо побрел к ним, и извечная полуулыбка не сошла с его лица даже при виде Марии. Уваров скользнул взглядом по Лопухиной; та при виде Лермонтова, кажется, даже немного смягчилась, чем окончательно запутала Петра Алексеевича.
«А, что гадать… Вот он, уже идет, сейчас все само собой станет ясно…»
– Ну до чего отрадно видеть за раз так много близких лиц! – воскликнул Мишель, не дойдя до дивана двух шагов.
– Начало нового стиха? – едко осведомилась Мария.
– Возможно. Хотя пока – всего лишь экспромт, – ответил Лермонтов, пожимая руки поднявшимся Монго и Уварову. – Вы, погляжу, тут одна, Мари? А где же ваш брат?
Петр Алексеевич нахмурился. Задать подобный вопрос сестре друга, за невестой которого ты тайно ухлестываешь? Михаил, безусловно, любил подтрунивать над другими, но всему же есть предел!
Однако Мария невозмутимо пожала плечами и без тени раздражения ответила:
– Не знаю. Я ведь не страж ему, Мишель.
– А могли бы быть – учитывая, насколько вы, по мне, мудрей Алеши, – усмехнулся корнет.
Щеки Лопухиной тронул легкий румянец.
– Позвольте вас на разговор наедине? – сказала она Лермонтову.
– Конечно же, Мари, – с теплой улыбкой ответил тот.
– Что происходит тут, Монго? – спросил Уваров, провожая Лермонтова и Лопухину хмурым взором. – Это то, о чем ты меня предупреждал?