Шотландский ветер Лермонтова
Шрифт:
– То самое, конечно, – ответил Столыпин.
Он не казался напряженным – скорей, немного усталым.
– Поскольку теперь я знаком с каждым участником этого… представления. – Уваров повернулся к другу. – Позволь все же узнать подробности? Чтобы, элементарно, хотя бы понимать, как мне надлежит себя вести с той же Марией, с тем же Мишелем? Мне, сам понимаешь, подробности не интересны…
– Ну что ж, имеешь право, – пожевав губу, сказал Монго. – Но только не здесь.
Петр Алексеевич медленно кивнул. Он и сам уже давно почувствовал, как окружающие нет-нет да и посмотрят в их сторону с любопытством.
«Слишком
– Может, пойдем на балкон? – предложил Столыпин.
– Пойдем.
Они поднялись по лестнице на второй этаж и прошли мимо трех шумных компаний, раскланявшись с большинством встреченных дам и господ. Уваров, конечно же, никого не знал, Монго знал почти всех и даже успевал представить гостей другу, но тот, к сожалению или к счастью, не успевал запоминать имена: подобные шумные вечера и без того тяготили Петра Алексеевича, и от обилия новых лиц кружилась голова.
Глоток свежего воздуха подействовал, точно волшебное снадобье: не сразу, но очень быстро мысли начали проясняться. Благо, было еще только начало апреля, и народ всячески избегал вечерней прохлады: когда Уваров и Столыпин попали туда, там находилось человек пять, и стояли они поодаль от входа.
«А зря, – подступая к перилам и опираясь на них руками, подумал Петр Алексеевич. – Разве лучше сидеть взаперти, невольно слушая обрывки десятков разговоров, в подобном, разобранном, виде лишенных всякого смысла?»
– Хорошо тут, – вдруг сказал Столыпин. – Тихо… свежо…
Уваров удивленно посмотрел на друга: слышать подобное от Монго, души компании, человека, способного в один вечер посетить бал, раут и театральное представление, было необычно. Казалось, Столыпин без компании вянет, точно цветок без солнечного света. Однако же сейчас Монго казался вполне искренним.
«Возможно, он просто устал от этого бесконечного веселья? Если все время громко, хочется порой и тишины… верно и обратное: будь мне вечер в усадьбе Никифоровых настолько противен, разве согласился бы я сюда приехать?»
Монго повернул голову, окинул рассеянным взглядом компанию, курившую в сторонке и, снова обратившись к Уварову, сказал:
– Ты, верно, уже понял, что Мария сестра Алексею Лопухину, невестой которому была Сушкова?
– Была?
– Была, – кивнул Монго. – Мишель так все обставил, что у бедного Алеши не было ни единого шанса простить Катеньку. Ах, как же, наверное, злилась ее тетка, получив то письмо в начале января…
– От Лермонтова?
– Он не сознался в этом, но автор очевиден, – хмыкнул Столыпин. – Едва Лопухин уехал в Москву, как тут же Катеньке пришло письмо за авторством некоего «Друга N. N.», в котором он предостерегал ее от связи с Лопухиным. Сказал, что Алеша воспользуется ей и тут же бросит, что он властолюбив и на самом деле не хочет стеснять себя узами брака.
– А она что? – чуть хрипло спросил Петр Алексеевич.
Внутри него начинал клокотать гнев. Как можно столь подло поступать с университетским другом? Не просто охмурить его невесту, но расстроить помолвку? И после еще издевательски писать всякие подлости про жениха…
– А она, разумеется, сразу же узнала его почерк и обо всем поведала тетке. С тех пор Мишеля в доме у Сушковых не принимают.
– А Лопухин? Как он все это принял?
– Был разговор, – шумно выдохнув, сказал Монго. – Долгий… тяжелый… но после него, кажется, Алеша простил нашего неугомонного корнета…
Брови Петра Алексеевича взлетели на лоб. Поверить в услышанное было дьявольски сложно. Да за куда меньшее люди стреляются на дуэли, а тут – подлинная измена, закулисные интриги, вдобавок очернение старого товарища, который полностью тебе доверял!..
– Вижу, ты удивлен, – сказал Столыпин. – Что ж, таков Мишель. Не знаю, честно сказать, каких мотивов он придерживался на самом деле… но Алеше он объяснил, что Сушкову знал с детства, как вертихвостку и кокетку с ледяным сердцем. Лопухин же влюбился, и Мишель, видя это, понял, что говорить с ним бесполезно – все равно бы не прислушался, ослепленный страстью. На деле же получалось, что наш корнет спас Алешу от брака, способного причинить ему лишь боль. И то, как легко Катенька поддалась на чары юного гусара, коего прежде не замечала, говорит о ее ветреном легкомыслии. В общем, по всему получалось, что, уводя невесту друга, Мишель оказал ему большую услугу.
Петру Алексеевичу потребовалось несколько долгих секунд, чтобы переварить услышанное. Затем он медленно спросил:
– Ты сам-то в это веришь, Монго?
– Сложно сказать, – подумав, ответил Столыпин. – С одной стороны, выглядит все это неприятно. С другой, я знаю Мишеля с юных лет, и никогда прежде он мной не был замечен в откровенных подлостях. Возможно, началось все, как шутка, потом, когда Катенька ответила взаимностью на ухаживания Лермонтова, он решил ее проучить… Такое развитие событий мне кажется вполне вероятным.
– То есть Сушкова ему изначально была неинтересна?
– Конечно! Он затаил на нее обиду с детства, когда писал ей стихи и письма, а она лишь насмехалась над ним. Поверить в то, что позже Мишель ее полюбил, мне трудно, прости уж.
Они замолчали. Слышно было, как щебечут птицы и как воет вдали ветер, раскачивая кроны деревьев. После истории с Сушковой Уваров испытывал к Мишелю некоторую неприязнь, но слова Монго, само его спокойствие вновь вызывали у Петра Алексеевича сомнения.
«Может ли быть этот корнет, этот Лермонтов человеком таким сложным, что мы просто не в силах до конца понять тех или иных его эмоций? – размышлял Уваров, глядя на компанию, стоящую чуть в стороне. – Кажется, что это все оправдания… но разве может подлец писать такие стихи, которые пишет Лермонтов? Разве можно столь хорошо понимать человеческую душу и столь… беззастенчиво по ней топтаться?»
Единственное, что было ясно, как день – личности, более противоречивой, Уварову встречать не доводилось. В поэте причудливым образом соседствовали добродетель и язвительность, мудрость человека пожившего и насмешливость юнца.
«Возможно, это всего лишь маски, за которыми он прячет себя от мира? Или он невольно подражает худшим проявлениям общества… или подражает нарочно, высмеивая его?»
Что-то подсказывало Уварову, что ответить на эти вопросы может только дальнейшее общение с Мишелем – сложное, порой неприятное, но, судя по их первой встрече, весьма необычное и интересное – Петр Алексеевич осторожно спросил у Монго: