Схождение в ад (сборник)
Шрифт:
— Амулет Краузе, — буркнул отец.
— Интересно, что за минерал… — Ричард осторожно поворачивал камень кончиками пальцев, рассматривая его на свет.
— Я показывал его многим ювелирам… Ответы получал разные: то ли вулканическое стекло, то ли… что–нибудь заковыристое… Но заключительное мнение единодушное: ни малейшей ценности не представляет.
Ричард уже хотел положить цепочку на стол, но тут заметил какие–то неясные красноватые пятна на гранях кристалла. Отсвет огня из камина?
Нет… Камень отчего–то менял цвет, принимая вишневую окраску, что постепенно наполнялась алой теплотой…
—
— Твой булыжник, по–моему, превратился в рубин, молвил Ричард растерянно.
— Что?!
— Смотри…
Отец принял переданную ему цепь.
Некоторое время камень сохранял свой малиновый цвет, но потом снова начал сереть и, наконец, покрылся прежней стылой чернотой, подернувшей грани.
— Все, как тогда… — прошептал отец.
— То есть? — привстал Ричард с кресла.
— Когда я снял его с шеи Краузе, камень тоже был розовым, а в руках у меня стал как уголь…
— Ну–ка, дай! — Ричард плотно сжал кулон в кулаке. Выждав с полминуты, разжал пальцы. На ладони его покоился сверкающий рубин. Или — нечто на рубин похожее.
— Вот и не верь в чудеса, — констатировал отец.
— Думаю, никакой тайны тут нет, — заявил Ричард. Нечто, подобное принципу, на котором действует копеечный индикатор стресса. У тебя же он, кажется, был… Прижимаешь к идеально черной пластинке пальчик, и она, в зависимости от твоего эмоционального состояния либо синеет, либо зеленеет, а то и краснеет. А когда состояние глубоко стрессовое — то остается черной. У тебя же, видимо, стресс постоянного характера. Очевидно — после пережитых ужасов фашизма.
— Помимо меня, камень держало в руках дюжина других людей, Рихард.
— Ну, хорошо. Значит, здесь присутствует какой–то эффект энергетической избирательности. Наверняка, способный быть обоснованным научно.
— Научно обосновывается абсолютно все.
— Верно. Было бы желание. — Ричард помедлил. — Ты не возражаешь, если я покажу эту штучку одному моему приятелю из технического отдела…
— Да забирай совсем, — махнул рукой отец.
— Спасибо. Оч–чень забавная вещичка. — Ричард накинул цепочку на шею. — О результатах экспертизы сообщу.
Отец внезапно ахнул, посмотрев на часы.
— Уже скоро рассвет!
— Ничего. Завтра отоспимся. И пожарим рыбу. А за сегодняшнюю ночь спасибо, папа. Мне еще едва ли не неделю придется переварить в мозгах все, что я сегодня услышал…
— Завтра я могу устроить тебе не менее любопытное продолжение, — заметил отец.
— Буду признателен. Знание умножает скорбь, как заметил Экклезиаст, однако, коли уж идешь по пути его обретения…
— Поэтому над входом в ваш профсоюз выбито изречение: " И познаете вы истину, и истина сделает вас свободными»? — не без сарказма спросил отец.
— Библейский мудрец под истиной подразумевал Бога, сказал Ричард. — А кое–кто, не поняв сути его мыслей, истолковал их по другому, как свободу от любых мирских условностей и морали. Так мы стали ведомством рыцарей плаща и кинжала.
— И — инструментом еврейских монополий, — вдумчиво резюмировал отец.
Ричард, ничего не ответив ему, отправился спать. Поудобнее устраиваясь под периной в холодной комнате — отец соблюдал немецкие традиции, считая, что здоровый сон возможен только на свежем воздухе, он некоторое время размышлял, профессионально препарируя полученную информацию.
Самым любопытным представлялся тот факт, что фамилия Валленберг оказалась фикцией. Магический Рейх с его тайнами интересовал его в степени весьма незначительной, если вообще интересовал; а вот недвижимость в Германии, на которую он мог претендовать, представлялась заманчивой целью, особенно после того серьезного материального урона, что был нанесен разводом по инициативе несносной Элизабет.
Возвращаясь же к мнению отца об Америке, он, не опровергавший такового мнения, но, одновременно, и не соглашавшийся с ним в силу определенных правил ведения диалога, сейчас, под периной, с невольным одобрением кивнул, припоминая критические доводы собеседника.
Он, Ричард Валленберг, тоже не любил Америку. Он знал, кто ею правит. И ведал приемы, которыми правление осуществляется. И испытывал органическую, хотя и необъяснимую антипатию к евреям. Однако позволить себе какиелибо комментарии в отличие от престарелого отца, кому и в самом худшем случае выявления нацистского прошлого, спишется все, не мог.
И поэтому, прежде чем впасть в очередное ночное забытье, он, расчленяя фрагменты беседы, пытался выявить погрешности своих реакций и высказываний, словно, попивая глинтвейн у камина, находился под микроскопом, к чьему окуляру приник внимательный и безжалостный глаз, схожий с тем, что был изображен над усеченной пирамидой на купюре достоинством в один доллар. Множество символов воплощала эта купюра, но смысл их был открыт далеко не многим.
Смысл тринадцати звезд, тринадцати листов ветви, зажатой в когтях орлана, как и тринадцати стрел; шести полос на щите и девяти хвостовых перьях…
Снились же ему безликие коридоры ЦРУ, будто уходящие в какуюто стерильную бесконечность, и он неторопливо шел ими, поглядывая в стекла, где в близоруко–размытой дали пестрел эксперимент смертного, гниющего мира.
Мы очень признательны руководителям средств массовой информации… за то, что они в течение более, чем сорока лет соблюдали предельную осторожность относительно освещения нашей деятельности. Фактически, в противном случае мы просто не смогли бы в течение всех этих лет осуществлять наши проекты, если бы на нас было сосредоточено пристальное внимание общественного мнения. Но сегодня мир более совершенен и более предрасположен к созданию Единого Мирового Правительства. Сверхнациональная власть интеллектуальной элиты и мировых банкиров более предпочтительна, нежели право народов на самоопределение, которому мы следовали в течение веков.
Из Обращения Главы Трехсторонней комиссии
Дэвида Рокфеллера к представителям
средств массовой информации на
встрече Бильдербергского клуба.
Июнь 1991 г.
ИЗ ЖИЗНИ МИХАИЛА АВЕРИНА
Последнюю неделю Миша пребывал в состоянии удрученном, — одна за другой наваливались проблемы, касающиеся и быта, и бизнеса.
На днях состоялся малоприятный разговор в немецких городских инстанциях, претендовавших на помещение, в котором располагался магазин в Карлсхорте, а также и на особняк, где Михаил проживал, основательно уже обустроившись.