Шпагу князю Оболенскому! (сборник)
Шрифт:
Яков плюхнулся за приставной столик и, расставляя локти, опрокинул сапожок-карандашницу, извинился и, одобрительно пыхтя, с интересом наблюдал, как я собирал разбежавшиеся по полу карандаши.
— Вон еще один, под ковер залез, — сказал он, когда я поставил наполненный сапожок на место.
Егор Михайлович терпеливо ждал. С Яшкой он уже примирился, как мирится глава семьи с тем самым уродом, без которого и семьи-то не бывает.
— Так что, могу слушать или еще чего сбросите?
— Нет, все, Егор Михайлович, — сказал серьезно Яков и доложил о заявлении
— Пахомов… — поморщился наш наставник. — Пахомов… Старею, друзья мои, — сообщил он доверительно и снял трубку. — Люся, соедини-ка меня с этим, как его, ну, с земляком твоим… Колесников? Привет тебе горячий. Рад? То-то. Как говорят Брокгауз, Ефрон и другие авторитетные источники, не было бы счастья — не видать и несчастья. Точно. В отставку? Жду не дождусь. Как чего мешает? — укоризненно посмотрел на нас. — Смена не дает. Нет смены надежной — одни пацаны кругом, как опята возле старого пня. Так и живем. Слушай, у тебя какое-то дело было с профессором… Да. Квартирная кража. — Молча послушал. — И все? Интересно… Ты какие меры принял? Безрезультатные небось? Ладно, об этом потом. Ты материалы мне подослал бы, а? Спасибо, учту. Звони. Вот что, друзья мои, — это уже нам. — У вашего — теперь у вашего — профессора в апреле была квартирная кража…
— Это когда он в отъезде находился? — уточнил Яков.
— Именно. Но, собственно, кража фактически не состоялась: взломали замки, наследили, перерыли все, что-то разбили и…
— И ничего не взяли? — опять нахально перебил его Яков.
— А вот и взяли! — рассердился Егор Михайлович. — Коньяк взяли, виски взяли. И блок каких-то заграничных сигарет.
— Ясно, — сказал Яков.
— Счастливый человек! Видал, Оболенский? Ему все и всегда ясно! Только не бери с него пример, не советую. Что у вас сейчас?
— Кража детской площадки, — ответил Яков. — Заключение пишу.
— Автомобилисты?
— Они. Да там все сразу ясно было…
— Вот видишь, Оболенский, он опять!
— Ну, правда же, Егор Михайлович, — взмолился Яков. — Они малые формы вывезли — я и грузовик этот нашел — и сразу заасфальтировали площадку, разметили и машины свои поставили. Как будто так всегда было.
— А чего же ты тянешь тогда?
— Потому что я их ненавижу, — серьезно сказал Яков. — И заключение хочу составить так, чтобы не отвертелись, чтобы полной мерой ответили. Чтобы все равно справедливость восторжествовала и зло было строго наказано.
— Ишь ты какой — Деточкин! — насмешливо похвалил его начальник. — Не зарывайся, друг мой, ладно?
— Ладно, не буду, — пообещал Яков, вставая.
Начальник тоже встал, прошел с нами до дверей. Я уже взялся за ручку, как он вдруг сказал:
— Я, ребята, усы хочу отпустить. Как думаете?
— Хорошо, Егор Михайлович. На Буденного станете похожи.
— Не, я маленькие хочу. Аккуратные.
— Как у Чаплина?
— Иди отсюда, — обиделся на Якова наш начальник. — Хватит тут измываться над человеком. Вам еще шпагу искать. Чтоб через неделю у меня на столе лежала. Все. Горячий привет!
— С вами не соскучишься, Егор Михайлович, —
Егор Михайлович тоже:
— Вечером доложите ваши соображения по делу. И чтобы сегодня же с площадкой закончил.
— Ну вот, — сказал Яков, когда мы вернулись к нему. — Дело поручено нам — за дело! И — поделом!
Он вынул из шкафа свою любимую толстую зеленую папку, которой очень гордился и держал пустой до особого случая, и торжественно вложил в нее заявление профессора Пахомова.
— Поехали? На место происшествия?
Ираида Павловна, вдова известного в Званске артиста, жила в большом старом доме на берегу реки.
Мы пересекли огромный двор с песочницей, где детишки привычно боролись за жизненное пространство.
Едва мы вошли в подъезд с такими тугими дверями, что казалось, будто изнутри кто-то нарочно их держит, из комнатки рядом с лифтом выскочила лифтерша в платочке и с вязанием в руках. Она долго смотрела на нас. И видимо, особого доверия мы ей все-таки не внушили:
— А вы к кому будете, молодые люди? В какой номер?
— А нам, тетя Маша, двери всюду открыты. Сыщики мы.
— Ну-к, документы покажите, сыщики.
— Хорошо, покажем. Только за это мы не признаемся, к кому идем. Терзайтесь теперь на досуге.
— И ладно. Сама все узнаю, — усмехнулась она. — И не Маша я, а Стеша.
Дверь нам открыл профессор. Он был по-домашнему: без пиджака и в тапочках.
Следом в прихожей появилась высокая стройная седая женщина, чем-то очень похожая на актрису Ермолову с известного портрета.
— Я прошу вас, молодые люди, переобуться, — строго сказала она, раз и навсегда определяя нам подобающее место в кругу своих знакомств.
— Придется вам потерпеть, — сердито буркнул Яков. Такой прием ему не понравился. Мы только начинали работать самостоятельно, но уже привыкли к большему уважению. — Служебные обязанности не положено исполнять босиком.
Она чуть заметно усмехнулась и высокомерно пригласила нас в комнаты.
— Прошу вас. Глаша, кофе в гостиную!
Мы вошли в большую комнату, тесно заставленную старой добротной мебелью, с большими книжными шкафами, где за стеклами громоздились кучи безделушек и сувениров, но было очень мало книг, с натертым по старинке воском паркетом, развешанными повсюду театральными афишами и портретами бывшего хозяина дома в самых разных ролях, но с совершенно одинаковым выражением лица — благородство, принципиальность, непримиримость ко злу.
При нашем появлении крохотная болоночка — такая лохматая, что если бы не голубой шарфик вместо ошейника, то невозможно было бы угадать, где у нее хвост, а где голова, — пробежала суетливо по тахте, спрыгнула и нырнула под нее. Черный, очень старый кот, вчетверо больше собачки, лежащий в одном из кресел, вообще не удостоил нас вниманием, чуть приоткрыл глаза и шевельнул хвостом.
Повинуясь повелительно-радушным жестам хозяйки, мы расселись вокруг круглого стола, покрытого шелковой китайской скатертью с вышитыми на ней тиграми, цветами и фанзами.