Шпагу князю Оболенскому !
Шрифт:
– А вот этот гобелен, посмотрите: он великолепно сохранил силу своих изначальных тонов, - продолжал Староверцев, с опаской поглядывая на Сашу.
– Со временем мы повесим его в комнату Оболенского. Позже Саша расскажет вам о нем - это его тема.
Выпивка, не отходивший от меня ни на шаг, неодобрительно осмотрел выцветший коврик, на котором язычком пламени трепетала худющая, в одних браслетиках танцовщица, закидывая голову чуть ли не к пяткам.
В следующем зале, еще не до конца оформленном, в уютном уголке у высоких книжных полок стоял раскрытый ломберный стол, испачканный мелом, с брошенными, казалось, только
Саша отошел со своим пистолетом к окну, где стоял рабочий столик, заставленный пузырьками, баночками с зелеными комочками полировочной пасты, бутылочками с разноцветными жидкостями. Староверцева отозвал какой-то длинноволосый парень неуместно шпанистого вида, и я, воспользовавшись этим, сел рядом с Сашей на подоконник и выглянул в окно. Небо будто задернули грязно-серой шторой. И так резко, что она еще колебалась, шевелилась и вздрагивала от рывка. Опять пошел дождь. В зале потемнело и на миг стало так, как было здесь, наверное, много-много лет назад. Мне даже почудилось, что сейчас Афанасий Иванович велит подать свечи.
Саша принялся протирать части пистолета каким-то составом, смазывал их и снова протирал.
– Ну, что у вас новенького в литературных верхах?
– спросил он у подошедшего Выпивки.
Тот не ответил.
– До сих пор не знаю вашего отчества, - продолжал дразнить его Саша, собирая пистолет.
– Как же вас все-таки звать, а?
– Я же вам объяснял, - раздраженно напомнил Выпивка. Видно, ему частенько доставалось от Саши.
– По паспорту я - Георгиевич, а по отцу Григорьевич.
– Что-то мудрено.
– Саша покрутил головой, прицелился в портрет старого графа и щелкнул языком.
Выпивка демонстративно отошел к стенду и стал прижимать пальчиком какой-то отставший уголок.
– Что это ты с ним так нелюбезен?
– спросил я Сашу. Мы как-то незаметно и легко стали на "ты".
– Да ну его. Присосался к музею, как клоп, кормушку себе нашел. Он о музее уже раза четыре писал, а теперь будет о каждом зале по отдельности кропать. Да еще дурачком прикидывается.
– Прикидывается?
– удивился я.
– А я думал, он всерьез. Уж очень натурально.
Гостиница - я уже говорил - помещалась здесь же, во флигеле. Сложенное из красного камня, с острыми башенками на фронтоне здание стояло среди высоких лип, вплотную примыкая к старому, видимо, заброшенному кладбищу.
Дежурная - светловолосая девушка Оля с такими длинными ресницами, что, казалось, она, моргая, поднимает ими теплый ветер, - быстро оформила меня и сказала, вручая ключи:
– Знаете, этот номер пользуется дурной славой.
– Да? А что такое?
– Когда-то в этих комнатах жил тоже Оболенский, и тоже Сергей, и он загадочно исчез в такой же дождливый вечер. Он лег спать, а утром его уже не нашли.
– Она мягким движением ладони отбросила за спину волосы и так светло улыбнулась, словно заранее извинялась за то, что со мной может произойти нечто подобное.
Я попрощался и поднялся к себе.
Несмотря на полученное предупреждение, номером
Я поставил в угол портфель и репортерку, разделся и, приоткрыв окно, сел к столу.
Задание редакции не казалось мне сложным, но я не хотел терять времени и по свежим следам набросал план очерка, за основу которого взял рассказ Староверцева.
Мне хорошо работалось под шелест дождя в листве кладбищенских лип. Я перебрался в кресло, закурил и не заметил, как задремал.
Разбудил меня резкий стук: порыв ветра ударил рамой и смахнул со стола бумаги. Я собрал их и подошел закрыть окно. В темноте мокро блестели гранитные надгробия, кособочились ветхие деревянные кресты и глухо, тревожно шумели высокие старые липы. Свет от окна падал на кирпичную полуразвалившуюся ограду, и моя тень, казалось, пытается перелезть через нее и спрыгнуть на ту сторону, к холодным могилам, между которыми, наверное, бродят неприкаянными тенями мокрые от дождя привидения.
Когда я плотно закрыл окно, где-то в глубине кладбища завыла собака.
Вы, теперь на верху вашего
блаженства... но берегитесь и помните,
что враг ваш не дремлет...
В. О д о е в с к и й
В т о р н и к
– Году, кажется, в 1828-м в Динабургскую крепость был переведен из Свеаборга заключенный туда по причастности к декабрьскому восстанию некий "штап-ротмистр гусарскаво полка княсь Сергей Абаленской" - так он подписывал свои письма.
Его камера случилась рядом с той, где томился Вильгельм Кюхельбекер. Они подружились, насколько это было возможно через толстую холодную стену. Оболенский со свойственным юности легкомыслием легко переносил унижение и часто, напевая озорные гусарские песни, писал угольком Вильгельму письма, в которых утешал товарища по несчастью и поносил царя и его жандармов.
По пути в ссылку Оболенский, выхватив у дремавшего в коляске урядника саблю, ранил его в бок. Князя привезли в Орел и при обыске нашли письмо Кюхельбекера к Грибоедову. Оболенский отказался говорить что-либо о письме, что усугубило его вину. По воле государя императора его лишили дворянского и княжеского достоинства, и вместо действующей армии он попал в Сибирь, на вечное поселение.
Но друзья князя - а их в России было немало - не оставили его, они добились облегчения участи ссыльного. Оболенского отправили в Дубровники, под надзор дальнего родственника, графа Шуваева - человека, известного своей хитростью и жестокой натурой.
Князя поселили во флигеле, в угловых комнатах. Долгое время считалось, что граф отечески утешил молодого ссыльного и принял в нем участие. Но, видимо, это было не совсем так. Одному из друзей князь писал, что опасается за свою жизнь и принужден запираться на ночь.
Однажды ночью кому-то из слуг послышался шум в спальне Оболенского: тяжелые шаги, вскрик и стуки, а утром князь долго не вставал. К нему стали стучать - он не отвечал. Заподозрили неладное и сломали дверь...
Комната была пуста. Обыскали все и ничего не нашли.