Шпандау: Тайный дневник
Шрифт:
Потом еще это его радикальное мышление. Оно уже давало о себе знать незадолго до начала войны. В конце августа 1939-го, когда Гитлер уже решил напасть на Польшу, он стоял на террасе своего дома в Оберзальцберге и говорил, что на этот раз Германии придется пойти ко дну вместе с ним, если она не выиграет войну. На этот раз, добавил он, будет пролито очень много крови. Как странно, что никого из нас не удивило это замечание, что такие зловещие слова, как «война», «рок», «катастрофа», вызывали у нас ощущение благородного воодушевления. Во всяком случае, я отчетливо помню, что, услышав это высказывание от Гитлера, я подумал не о страшных бедах, которые за этим последуют, а о величии исторической минуты.
15 декабря 1946
16 декабря 1946 года. Прочитал в журнале «Fabre» за 1 апреля статью «Психоанализ и создание истории» Мичерлиха, судебного психолога, который явно восстанавливает силы и даже набрал вес. Интересная статья; а в остальном номер показался мне весьма посредственным. Хотя, возможно, находясь здесь, в другом мире, я уже не улавливаю перемены настроений в обществе. Меня впервые охватывает чувство отчуждения.
Или в этом есть нечто большее? Какова на самом деле моя позиция? Я признаю то, что было, и осуждаю прошлое. Но дешевое морализирование, которое сейчас стало модным, вызывает у меня отвращение. Вероятно, Германии придется на некоторое время превратиться в воскресную школу. Дело не в том, что я хочу приуменьшить свое участие в случившемся. Просто я не могу мириться с этим тоном, даже если так было бы проще.
17 декабря 1946 года. Мой импровизированный спальный мешок согревал меня всю ночь. Только сейчас, в тюрьму я понял, насколько зимняя армейская форма не соответствовала своим требованиям. Наша зимняя куртка не согревает меня даже здесь, в камере; она впитывает много влаги и плохо сохнет.
Обычно недружелюбный охранник заглядывает в «окошко» и приветливо со мной здоровается. Он надеется, что я отдам ему рисунок Цеппелинфельда.
Ах да — сегодня сочельник.
Как всегда, утром мы подметали и мыли коридор. Говорил с другими заключенными. Поздравляли друг друга с Рождеством. В одиннадцать часов пар с глухим шумом понесся по трубам отопления, но моя батарея, похоже, засорена. Или не хватает напора — камера находится в конце коридора.
В два часа я выхожу на получасовую прогулку с Дёницем, Ширахом, Редером и Нейратом. Гесс и Функ остались в своих камерах. За нами наблюдают два охранника с автоматами. Мы по-прежнему должны гулять по отдельности. Температура ниже нуля; я вышел на прогулку в армейской куртке, натянув на голову капюшон. Дёниц добродушно кричит мне, что я выгляжу счастливым и довольным.
Вернувшись в камеру, я вижу на койке рождественские письма от жены и родителей. Разволновавшись, я читаю их с длинными паузами.
В нашей часовне на втором ярусе стоит елка, украшенная свечами, с оловянным ангелом на верхушке. Примитивная атмосфера вычищенной двойной камеры напоминает мне катакомбы ранних христианских конгрегаций. Вшестером мы поем рождественские гимны; один Гесс не принимает участия. Капеллан Эггерс, американец, читает проповедь, написанную для нас нюрнбергским священником Шидером. Перед тем как нас разводят по камерам, Функ с шутками, маскирующими его рождественские чувства, вручает Дёницу сосиску; Ширах сдержанно дарит мне кусок бекона, так как мы с Дёницем не получили посылки с подарками. Нейрат преподносит мне несколько рождественских печений; потом американский капеллан приносит шоколад, сигары и несколько сигарет. Я дарю Дёницу сигару.
В нашем крыле стоит тишина; все заперты по камерам до конца дня. По радио поет женский голос.
Три часа спустя. Не могу избавиться от мысли, что так я буду встречать Рождество еще девятнадцать раз, и снова и снова пытаюсь не думать об этом. Я вспоминаю сочельник 1925 года, когда я приехал к будущей жене в уютную квартиру ее родителей с видом на реку Неккар. Тогда мне было двадцать. На сэкономленные из студенческой стипендии деньги я купил ей настольную лампу с шелковым абажуром
Потом в прилегающей столовой, отделанной деревянными панелями в неоготическом стиле, подавали рождественский ужин. Когда-то здесь устраивали праздничный обед по случаю моего крещения. Мать доставала столовую посуду, полученную в наследство от ее родителей, коммерсантов из Майнца: кобальтовый лиможский обеденный сервиз с золотой отделкой, сверкающие хрустальные бокалы, столовое серебро с перламутровыми ручками и канделябр мейсенского фарфора. Карл облачался в сине-лиловую ливрею с фамильным гербом на специально изготовленных пуговицах, что было не совсем законно; горничная надевала кружевной чепец к черному шелковому платью. В белых перчатках они подавали традиционный вареный вестфальский окорок с картофельным салатом. Мы запивали это Дортмундеким пивом, потому что отец издавна входил в состав правления крупнейшей местной пивоварни.
Как обычно, в семь часов приходит сержант Ричард Берлингер. В соответствии с правилами безопасности он забирает у меня очки и карандаш, потом сдвигает в сторону внешний фонарь.
25 декабря 1946 года. Прохладная ночь. Сегодня я водонос. Распухли пальцы. Несколько дней назад на первом этаже разместили подсудимых по предстоящему процессу лидеров СС. Я пытаюсь подбодрить их несколькими словами; охранник не вмешивается. Их всех ожидает смертная казнь.
Несмотря на холод, я много рисую, чтобы отвлечься. К пяти часам пальцы снова распухли. Я заворачиваюсь в свои четыре одеяла и, натянув на голову капюшон, читаю Псалом крестьянина Тиммерманна. Вечером приносят горячий напиток, но я не могу понять что это: чай или кофе. Ширах передал мне большой кусок великолепного пирога и немного масла из своей рождественской посылки.
Размышляю о Наполеоне, которого Гёте сначала окрестил чудовищем, а десять лет спустя провозгласил историческим явлением мирового значения. А что, если европейский миф о Наполеоне и связанный с ним культ великого человека создали предпосылку для той покорности, с которой европейская буржуазия (да и рабочий класс, обожествлявший своих Маркса, Энгельса и Ленина) уступила Муссолини и Гитлеру? Мы все были очарованы великими историческими личностями; и даже если человек не представлял собой ничего выдающегося, а только играл роль, причем без особого таланта, мы ему поклонялись. Именно так было в случае с Гитлером. Думаю, он добился успеха отчасти благодаря той наглости, с которой он изображал из себя великого человека.
28 декабря 1946 года. Когда я возвращался из душа сегодня, мне принесли рождественскую посылку от родных. Меня потрясла ее скудость. Как же плохо обстоят дела во внешнем мире! Я глубоко тронут. Мой старший сын, двенадцатилетний Альберт, прислал мне два выпиленных лобзиком орнамента; другие дети наклеили серебряные звезды на красную оберточную бумагу. Глядя на эти подарки, я на время лишился самообладания.
Из-за короткого замыкания ненадолго гаснет свет. Благословение для моих глаз, потому что даже ночью мы живем в сумерках. В половине одиннадцатого, прислонившись к двери, я слушал музыку, доносившуюся из приемника охранника.