Шпион Тамерлана
Шрифт:
– Ну, что стоишь? Иди же!
Закусив губу, Авдей бросился к ельнику. Он совсем не чуял морозца, чувствовал лишь, как лучистое солнце жгло под армяком спину.
Дева не обманула, подставила губы, и Авдей ткнулся в них неумело, как теленок в вымя коровы.
– Постой-ка, – тяжело дыша, оторвалась от него дева. – Что это там, за ручьем?
Авдей обернулся… Проворно вытащив из-за пояса нож, дева ловко воткнула его прямо ему в шею. Отрок дернулся, захрипел и, аккуратно поддерживаемый девицей, медленно повалился в сугроб.
– Вот и ладненько. – Таисья обтерла нож об одежду убитого. – Спи спокойно, малец. – Она цинично улыбнулась и, прикрыв труп лапником, быстро пошла к ручью, навстречу идущим по лыжне людям. В голубом, с белыми прожилками, небе по-прежнему ярко светило солнце. Прыгали по веткам деревьев белобокие сороки, пахло недалеким дымком, а в ельнике, на снегу, таяли, замерзая, ярко красные капли крови. Подувший вдруг легкий, по-весеннему теплый ветер…
Глава 6
Январь 1397 г.
Как у наших ворот снежный вихорь метет,
Вкруг столбов все крутит-завивается…
…раскачивал мохнатые вершины елей.
В глубине колодца ветра, естественно, не чувствовалось, но зуб на зуб не попадал, вот когда Иван поблагодарил Бога, вернее, покойного Клюпу, посоветовавшего вместо кольчуги надеть тегилей – ватный стеганый панцирь. И тепло, и рубящий удар хорошо держит, колющий, правда, не очень, ну уж тут выбирай – или погибнуть, или замерзнуть. Погибнуть вот как-то у Раничева не получилось, оставалось только замерзнуть. Можно, конечно, было б и вылезти давно, выглянуть, да опасался Иван разрыть снег, да и ждал. Цепочки-то в колодец не абы как бросили! Изрядные цепи – толстые, серебряные, одна даже золотая. Тот крохобор, что их с покойников снять не погнушался, обязательно вернется к колодцу, вопрос – когда? Наверняка уж не в светлое время. Раничев прислушался – сверху доносились отдаленные голоса монахов – видно, убирали трупы. Радуясь солнышку, чирикали на колодезном колесе воробьи – это хорошо, значит – тепло, значит, спал морозец. И правда, днем стало гораздо теплее, нежели утром, а когда солнышко чуть осветило края колодца – уж и совсем хорошо, лучше не надо. Иван осторожно достал со спины котомку, перекусил вяленой рыбой, запил медком из баклажки, повеселел. Так можно долгонько тут просидеть, одно печалило – кабы не заглянул никто в сруб. Как стемнеет, вряд ли кто заметит, а вот сейчас… И еще очень интересно – один человек в колодец цепочки кидал или несколько? Лучше б – один, ну или по крайней мере двое… Вообще, сидя на дне колодца, очень хорошо думалось. А подумать было о чем, и не только о тех, кто припрятал цепи. Измена! Именно это слово выкрикнул в свой последний час несчастный разбойник Клюпа. И правда, кто-то очень уж хитро спланировал всю операцию. А разбойники, дурни, послушно ее исполняли – даже сосну подожгли, готовьтесь, мол, идем уже. Изящная получилась засада, спору нет, но уж очень громоздко выглядела сама затея. Это ж надо было все заранее просчитать: и сколько разбойников пойдут на дело, и по какой дороге, и – самое главное – в какое время. Много ступенек, и ведь срослось же! Но для того чтобы в монастыре обладали полной информацией, ее нужно было как-то отправить, передать. А как, коли по приказу Милентия в последнюю неделю никто не должен был отлучаться из острога надолго. Даже на охоту отпускали минимум по трое, как когда-то советских туристов за границей. Чтобы все друг на друга стучали. Попробуй-ка встреться с кем-нибудь, ежели за тобой две пары глаз смотрят, спрятать что куда – и то проблема. Проблема… А ведь одного-то обмануть можно. А кто в последний раз выходил из сорога парой? А влюбленные, то есть – сексуально озабоченные – товарищи: Иван да Марья, то есть, конечно, Таисья. Таисья… С чего бы это вдруг заболел у бедняги Клюпы живот? И с чего бы это сероглазая разбойничья красуля воспылала вдруг к Раничеву такой неземной страстью? Причем она ведь вовсе не звала его к занесенной снегом заимке, пыталась сама раскопать и… что-то спрятать. А увидев за спиною Ивана, тут же закрутила любовь! Прибегла к обычному хипесу, как выразился Остап Бендер в адрес Соньки Золотой Ручки. А он-то, Иван… Ой, как не стыдно, Иван Петрович! Так наброситься на бедную девушку, просто какой-то сексуальный маньяк, а еще директор музея! Да где же ваше облико морале, уважаемый Иван Петрович? Что глаза прячете? Стыдно? И главное, раньше-то лесная нимфа Таисья не очень-то отвечала на ваши грязные домогательства и намеки. Какие домогательства? А кто ее в баньку звал, мыться? Не было такого? Давно и неправда… Ну-ну. И как Таська среагировала? Отвернулась да ушла себе прочь, хорошо шайкой не заехала по мордасам, а надо было! А в лесу-то дальнем – а ведь она целенаправленно к заимке шла – вдруг этак чудесно переменилась. Правда, что и говорить, девка шикарная. И стройна, и грудь в порядке, и ноги, эх… Ай-ай-ай, Иван Петрович, а как же Евдокся? Что, снова стыдно? Ну ладно, ладно. Как говаривал один умный человек – не надо шлепать себя ушами по щекам. Произошло – и произошло, чего уж теперь? В следующий раз умнее быть надо, ежели будет он, следующий-то раз. Иван усмехнулся. Вот поговорил сам с собою – вроде и легче стало. Ничего, поживем – увидим. Клюпу вот только жалко, хоть и разбойник он, а симпатичный парень. Да и разбойник-то, можно сказать, поневоле. Да и Милентий Гвоздь… как душевно с ним песни пели! Где еще такой второй голос найдешь? Ну разве что – Ефим Гудок. Эх, скоморох, скоморох, в какой же ты сторонушке рыщешь? На Москве или уже и в иных землях? А Милентий и вправду хорошо пел, жаль… так ведь и не увиделся с сыном. А ведь мог бы, коли бы тогда не по той дорожке поехал или его, Ивана, послушал… Ну да Бог ему теперь судья. Раничев посмотрел в небо – те, кто говорит, что днем
– Посейчас лезть, осподине? – тихо – но Ивану было все прекрасно слышно – спросил кто-то.
– Окстись! – тоненьким голоском продребезжал другой. – Ночесь слазишь.
– Так ить Макарий-схимник всю ночь на дворе поклоны класть будет. Как слазить-то?
– Да, задача, одначе… Тогда уж во время вечерни придется!
– Что ты, что ты, осподине! Неужто – вечерню пропустим? Грех-то какой, прости, Господи.
– Ну тогда молись, а я сам слажу. И тебя дожидаться не буду…
– Да я ить согласен, согласен, просто говорю, что грех.
– Грехи потом замолим. – Наверху дребезжаще захихикали, противно так, словно бы скрипела ржавая, давно не смазанная пружина.
«В вечерню, значит? – повторил про себя Раничев. – Ну-ну».
Ждать пришлось недолго. Иван не успел еще сильно замерзнуть, как в монастырской церквушке ударили колокола. Наверху загомонили, затолкались воины и монахи, видно, шли к службе. Иван нашарил за поясом нож… Прости, Господи… Хотя, лучше, конечно, оглоушить… Да, тоже гуманист выискался. А кто еще день назад собирался резать бедных монахов в обществе прекраснейшего певуна Милентия и хорошего парня Клюпы? И тот и другой, правда, разбойники-лиходеи – креста ставить негде… ну это, так сказать, частности. Вообще-то Раничев так и не научился еще убивать безоружных. А надо бы, но – мешало полученное образование. Институт Герцена, это вам не хухры-мухры. Настоящих интеллигентов воспитывает, типа вот его, Раничева Ивана. И каким местом вы, интересно, интеллигент, Иван Петрович? Тем, на котором И.О. написано? Так та табличка в другом мире осталась. В том далеком и распрекрасном мире, где ездят по дорогам троллейбусы, бастуют учителя и подростки в загаженных ими же подъездах поют под гитару «Там, где клен шумит». Или – больше уже не поют «Клен»? Нет, Иван как-то слышал, точно пели! А хорошо бы сейчас послушать «Дип Перпл»! Какой-нибудь старый альбом, типа «Мэшин Хэд» или «Мэйд ин Джапан». И «Слейд» бы можно, ну, на худой конец, «Назарет» – Ла-ав хе-эртс… Ну да, размечтался, гляди-ка! Нет тут никакого «Назарета» и «Дип Перпл» тоже нет, и Ритчи Блэкмор еще не родился, как и Леннон с Маккартни. Да и ты, Иван Петрович, по большому-то счету, тоже еще даже не в планах. Однако вот сидишь здесь, кукуешь, гадюка семибатюшная. Ого! Однако лезет кто-то. Ну давай, давай. Надеюсь, ты не чемпион мира по борьбе сумо.
Опустившаяся на дно колодца шаткая лесенка едва не пришила Ивана – вовремя увернулся. Но разозлился, и, как только перед его глазами возникли обутые в подвязанные подошвы ноги слезающего, рванул их с изрядной-таки силушкой. Так, что неизвестный бедняга хорошо приложился башкой о стену сруба.
– Чего там, Михрюта?
– Да ступенька сломилась, – утробным голосом ответил за Михрюту Иван.
– Говорил тебе – надо было в амбаре лестницу брать, так ты – эту, эту… Вылезешь назад-то?
– Попробую…
В этот момент очнулся несчастный Михрюта. По виду – ряса и медный крест – монах или скорее послушник-служка. Парнишка сложения довольно субтильного.
– А, а ты кто? – долго моргая глазами и разглядев наконец Раничева, испуганно вымолвил он.
– Конь в меховом манто! – взяв парня за шиворот, строго отозвался Иван. – Что тать, за драгметаллами собрался? У, кочерыжка сквалыжная! – Он приставил к горлу послушника кинжал: – Выбирай, гад – либо зарежу, либо свяжу накрепко.
– Уж лучше вяжи, господине. У меня и поясок есть….
Ловко связав послушника – уж это-то делать научился, – Раничев устремил глаза кверху, где неизвестный Михрюткин напарник давно уже пытался вызнать ситуацию, задавая вопросы тонким противным голосом. Где ж то его Иван уже слышал? Неужели Кинг Даймонд? Раничев покачал головой – «нет, это не Негоро. Это – Себастьян Перейра»!
– Чего, чего ты там шепчешь, Михрюта?
– Да говорю, ногу подвернул малость, спустился бы да помог.
– Эк, угораздило тебя… Ладно, жди, посейчас уж, спущусь.
Лестница вновь заскрипела. С новоприбывшим Иван проделал ту же операцию, что и до того с Михрютой, только несравненно более изящно, не нервничая по пустякам. В колодец заглянула луна.
– Ба! – разглядев бледную рожу с большим, висячим, словно перезрелая груша, носом, обрадованно воскликнул Иван. – Знакомые все лица… Я, Манька-облигация… то есть тьфу – старший дьяк Софроний! Все кольчужки пропил, тать? Теперь за крестами собрался? А ну, сучий потрох, говори – ты на меня донос настрочил князю?
Обескураженный до глубины души дьяк сделал отчаянную попытку выбраться.
– Ну не спеши так, не надо, – грубо стаскивая его с лестницы, произнес Иван. – Предлагаю честный обмен. – Он поводил перед лицом Софрония острым жалом кинжала. – Тебе, как известному коллекционеру старинных доспехов, я дарю вот этот прекраснейший тегилей, работы… гм… неизвестно, чьей работы, но прекрасный, нечиненый, можешь уж мне поверить на слово… Э-э, кричать, между прочим, не советую – могут сбежаться ну совершенно посторонние люди. Начнут задавать всякие глупые вопросы относительно золотых цепей, еще делиться придется, а то и все загребут, так ведь, дьяче?