Шпион в доме любви. Дельта Венеры
Шрифт:
Барабанщики играли в полном самопогружении, предполагаемом ритуалом, и каждый искал свой собственный транс. Из кухни доносились запахи специй, а над дымящимися блюдами плясали золотые серьги.
Голоса затянули заклинания Алалле, превратившись в зов птиц, зов животных, стремнины, падающие на скалы, камыши, погружающие свои многопалые корни в воды лагуны. Барабаны били с такой быстротой, что вся комната преобразилась в лес отплясывающей чечетку листвы, музыку ветра, льстящего Алалле, распределителю наслаждений.
Среди темных лиц было одно бледное. Бабушка из Франции или Испании и струя ракушечной белизны были добавлены в отвар из черного дерева, отчего волосы человека были черны, но с рефлекторной глубиной, как у черного зеркала. Голова его была круглая, брови — широкие, щеки — полные, глаза — нежные и блестящие. Пальцы прыгали по поверхности барабана шустро и вместе с тем плавно, со страстностью, которая струилась из его бедер и плеч.
Сабина видела, как он плавает, сидит на корточках над костром на берегу, прыгает, взбирается на деревья. Никаких признаков костей, только мягкость островитянина с Южного Моря, мускулы сильные, но невидимые, как у кошек.
Смещение цвета на его лице придавало и всем его жестам некую крепость, лишенную нервов, отличавшуюся от возбужденного стаккато остальных барабанщиков. Он был родом с острова нежности, нежного ветра и теплого моря, где вся неистовость заключена в бездеятельности и взрывается циклами. Жизнь слишком упоительная, слишком убаюкивающая, слишком обезболивающая для продолжительных приступов гнева.
Закончив играть, они сели за соседний с ней столик и заговорили на изысканном, правильном колониальном испанском шестнадцатого века, на высокопарном языке старинных баллад. Они демонстрировали изысканную вежливость, что заставило Сабину улыбнуться. Стилизация, обманным путем завезенная в глубины Африки завоевателями, напоминала барочный орнамент на крытой пальмовыми листьями хижине. Один из них, самый смуглый, носил стоячий белый воротничок, а рядом со стулом поставил зонтик на длинной ручке. Он с величайшей осторожностью держал на коленях шляпу, а для того, чтобы не нарушить тщательно отутюженных линий своего костюма, барабанил исключительно кистями и двигал влево и вправо над крахмальным воротничком головой, словно отрезанной от плеч, как у балтийского танцора.
У нее возник соблазн нарушить их вежливость, разбить своей экстравагантностью полированную поверхность этой безмятежности. Когда она стряхнула пепел с сигареты на свою сумочку, индуистское кольцо, подаренное ей Филипом, зазвенело, и бледнолицый барабанщик повернулся к ней и улыбнулся, словно этот слабый звук был неадекватным ответом на его барабанный бой.
Когда он вернулся к пению, между их глазами уже сплелась невидимая паутина. Теперь она смотрела не на его руки, прыгающие по барабанной коже, а на рот. У него были полные губы, сочно, но твердо очерченные, а дергал он их так, словно преподносил фрукт. Они никогда плотно не сжимались и не растягивались, но оставались в состоянии готовности.
Его пение преподносилось ей в кубке его рта, и она пила его решительно, не проливая ни капли этих страстных чар. Каждый звук был прикосновением его рта к ее губам. Пение становилось все более экзальтированным, гул барабанов — глубже и острее; он лился на ее сердце и тело. Бум-бум-бум-бум-бум на ее сердце, она сама уже была барабаном, кожа была упруга под его руками, гул вибрировал во всем ее теле. На чем бы ни останавливался взгляд мужчины, она чувствовала постукивания его, пальцев по своему животу, груди и бедрам. Его взгляд упал на ее босые ноги в сандалиях, и те ответили ритмичным притоптыванием. Взгляд упал на точеную талию, под которой начинались округлые бедра, и она почувствовала себя в распоряжении его песни. Когда он перестал бить, руки его остались лежать на коже барабанов, словно он не хотел отнимать их от ее тела; они продолжали смотреть друг на друга, а потом отвернулись, как будто испугавшись того, что все увидят страсть, растекавшуюся между ними.
Однако, когда они начали танцевать, он изменился. Его колени откровенно, с какой-то неотвратимостью оказывались между ее, словно внедряя непреклонность его страсти. Он крепко держал ее, обнимая так, что каждое их движение выполнялось как бы одним телом. Он прижимал ее голову к своей с физической предельностью, словно это должно было продолжаться вечно. Его страсть стала центром притяжения, окончательной спайкой. Ростом он был не выше ее, однако держался гордо, и когда она поднимала на него глаза, его взгляд проникал в самое ее существо, проникал с такой чувствительной прямотой, что она не могла вынести этого сияния, этой претензии. Возбуждение озаряло его лицо лунным светом. В то же самое время возникала странная волна злобы, которую она ощутила, но не поняла.
Когда танец закончился, его поклон был прощанием, таким же предельным, как и предыдущая страсть.
Она ждала в муке и недоумении.
Он возвратился к своим песням и барабанам, однако ей их больше не предлагал.
И все-таки она знала, что он хотел ее. Но зачем он это теперь разрушает? Зачем?
Она так страшно разволновалась, что решила остановить барабанщиков, остановить танцующих. Однако она проверила этот порыв и почувствовала, что тем самым только отдалит его от себя. Тут была его гордость. Тут была эта его странная смесь пассивности и агрессивности. В музыке он был объят огнем, мягок и открыт; в танце — деспотичен. Ей надлежало ждать. Ей надлежало уважать ритуал.
Музыка прекратилась, он подошел к ее столику, сел и улыбнулся ей. Улыбка получилась болезненной.
— Я знаю, — сказал он. — Знаю…
— Знаете?..
— Знаю, но этого не может быть, — проговорил он очень тихо. А потом с неожиданной злостью добавил: — По мне, либо все, либо ничего. Я знал это раньше… женщина вроде вас. Страсть. Это страсть, но не для меня. Вы меня не знаете. Для моей расы, для той чувственной силы, которая в нас заключена, — да.
Он взял ее за кисти и сказал, приблизив к ней лицо:
— Она разрушает меня. Страсть повсюду, в крайней степени отдачи, ухода. Потому что я африканец. Что вам обо мне известно? Я пою, стучу в барабаны, и вы хотите меня. Но я не какой-нибудь там развлекатель. Я математик, композитор, писатель.
Он строго посмотрел на нее: полноту его губ трудно было поджать в озлобленности, однако глаза сверкали.
— Вы ведь не отправитесь на Ile Joyeuse, не станете моей женой, не родите мне черных детей и не нанесете визит моей матери-негритянке!
Сабина отбросила с лица пряди и ответила ему с такой же горячностью, понижая голос, пока он не зазвучал как оскорбление:
— Вот что я вам скажу: если бы речь шла только о том, на что вы намекаете, я это испытала, и это не овладело мной, этого было недостаточно, это было великолепно, но не овладело мной. Вы все портите своей горечью, вы злы, вас уязвили…
— Да, вы правы, меня уязвили, и это сделала женщина, похожая на вас. Когда вы только вошли, я решил, будто это она…
— Меня зовут Сабина.
— Я не верю вам, не верю совершенно.
Но когда она поднялась, чтобы потанцевать с ним, он распахнул объятия, а когда она склонилась головой ему на плечо, посмотрел вниз на ее лицо, и во взгляде его не было уже ни злобы, ни горечи.