Шпион в доме любви. Дельта Венеры
Шрифт:
Он был беглецом со своего собственного острова, ищущим осознанности, ищущим тени и тонкой уравновешенности, как в музыке Дебюсси, а рядом с ним лежала Сабина, лихорадочно рассеивавшая всякую утонченность требованиями.
— Бей в барабаны, Мамбо, бей! Бей в барабаны ради меня.
Сабина тоже выскальзывала из того обжигающего мгновения, которое почти расплавило их различия. Ее тайну, саму открывшуюся и обнаженную в его руках, нужно было употребить еще раз, ибо в тишине Сабина чувствовала, что мужчина отпрянул и теперь безмолвно обвиняет ее.
Прежде чем он мог заговорить и уязвить ее словами, пока она лежала перед ним, нагая и открытая, пока он готовился к судилищу, она подготавливала собственную метаморфозу, чтобы
— А это не я.
Любое из имевшихся у него, примитива, в наличии разрушительных слов, адресованных Сабине, тогда уже не могло бы достичь ее; она была на пути из леса их страсти, далеко от сердцевины, неуязвимая, защищенная бегством. Осталась только одежда: она была свалена в кучку на полу его комнаты и пустела.
Однажды в некоем древнем городе в Южной Америке Сабина видела улицы, разрушенные землетрясением. Не осталось ничего, кроме фасадов, как на картинах Кирико [8] : гранитные фасады остались стоять с дверями и окнами, наполовину сорванными с петель и неожиданно открывавшимися не на домашнее хозяйство, приютившееся вокруг очага, а на целые семьи, ночующие под открытым небом и защищенные от прохожих только одной стеной да дверью при полном отсутствии крыши и трех остальных стен.
8
Джорджио Де Кирико (1888–1978) — итальянский живописец, глава «метафизической школы».
Она осознала, что в комнате каждого любовника она ожидает найти именно эту неограниченность пространства, море, горы, видимые со всех сторон, мир, отгороженный одной стеной. Очаг без крыши и стен, произрастающий среди деревьев, пол, через который пробиваются дикие цветы, чтобы явить свои улыбающиеся мордашки, гнездящиеся колонией птицы, храмы, пирамиды и причудливые церкви в отдалении.
Когда же она видела четыре стены и постель, загнанную в угол, как будто остановленную в полете неким, препятствием, то испытывала не те чувства, что другие путешественники: «Вот она, цель моих скитаний, и теперь я могу снять дорожный костюм», но: «Меня взяли в плен, и, рано или поздно, мне придется отсюда бежать».
Ни одно место, ни одно человеческое существо не может вынести, когда на него смотрит хрустальное око абсолютного так, будто они лишь препятствия на пути к месту или человеку большей ценности, созданные воображением. Это разочарование она приносила каждой комнате, когда задавалась вопросом: «Неужели я здесь навсегда?». То было разочарование, просьба о безвозвратном, о бесконечной фиксации на отдельном месте или отношении. Она преждевременно его старила, она ускоряла процесс гниения утратой новизны. Химический смертоносный луч, этот концентрат времени, зарождающий страх застоя, как истребительный луч, убивающий при максимальной скорости в сотню лет за минуту.
В это мгновение она осознавала свое зло, невидимое преступление, равное убийству в жизни. Это была ее тайная болезнь, которую она считала неизлечимой, неподдающейся названию.
Прикоснувшись к источнику смерти, она возвращалась к источнику жизни; только в «Жар-птице» Стравинского [9] Сабина находила свою точную музыкальную биографию. Только здесь она обретала потерянную Сабину, свое самооткрытие.
Даже когда первые чувственные шаги оранжевой пичуги только еще обозначились — фосфоресцирующие следы вдоль леса магнолий, — она узнала свои первые чувства, по-юношески крадущуюся поступь эмоции, прежде всего по тени, по эху их ослепительного присутствия, но не отважилась войти в круг безумия.
9
Федор Игнатьевич Стравинский (1882–1971) — русский композитор и дирижер.
Она узнала первые вальсы-прологи, картины на стекле, бьющемся от прикосновения теплых рук, лунные ореолы вокруг безликих голов, приготовления к празднествам и дикие барабаны, оповещающие о пире сердец и чувств. Она узнала малиновые беспокойства, высоты, учащающие пульс, ветер, вычерчивающий свои иероглифы на лебединых шеях тромбонов.
Фейерверки были водружены на проволочные каркасы, размахивающие влюбленными руками и идущие на цыпочках по пурпурным языкам Святого Духа, выпрыгивающие из плена, оранжевые крылья Меркурия на заостренных факелах, заброшенных подобно дротикам в пространство и пробивающихся через облака, пурпурные влагалища ночи.
Многие вечера, которые Сабина проводила с Мамбо, они вообще никуда не выходили.
В те вечера, когда Сабина соглашалась вернуться к Алану около полуночи, ее прогулка с подругой не носила фатального характера и была легко объяснима; однако бывали вечера (когда она хотела провести кряду несколько полных ночей с любовником), когда ей приходилось говорить, будто она отправляется в путешествие, и стоило Мамбо предложить: «Пошли в кино», как начинался конфликт. Она терпеть не могла отвечать: «Не хочу, чтобы Алан меня видел». От этого она чувствовала себя ребенком, за которым присматривают, или женщиной в положении зависимости, настолько ее чувства к Алану были похожи не на ощущения женщины, желающей быть искренней или преданной, но на ощущения подростка, убегающего из дома ради каких-то запретных игр. В Алане она видела только доброго отца, который мог рассердиться на нее за вранье и наказать. Упоминая права Алана, она была бы вынуждена признать перед Мамбо и разделение своих привязанностей. Временами ложь представлялась ей самым запутанным искусством защиты, заменяющим величайшее вероломство. В другие дни у нее возникало искушение сознаться, однако его блокировало понимание того, что даже если ее и простят, Алан будет ожидать изменения жизни, а она прекрасно знала, что на это у нее не хватит сил.
При упоминании о фильмах она соглашалась, но так, словно играла в азартную игру: всякий раз, когда Мамбо предлагал один фильм или другой, или третий, она выбирала их не столько по художественным достоинствам, сколько по тому кварталу города, где они шли, по тому, может ли данный фильм заинтересовать Алана, насколько близко расположен кинотеатр (она знала, что Алан слишком ленив, чтобы доходить до верхних кварталов). Если же она была вместе с Аланом, то ей приходилось вспоминать, какие фильмы видел Мамбо или какие хотел посмотреть, а зная его фанатическое отношение к кинематографу, учитывать даже те, на которые он мог захотеть пойти во второй раз.
В конечном счете, она, как игрок, была вынуждена прислушиваться к своим инстинктам.
Уже сидя в зале, она переживала нарастающее беспокойство. Алану фильм мог понравиться настолько, что он захочет посмотреть его снова, а то и не ровен час какой-нибудь приятель уговорил его собраться-таки с силами и дойти до кинотеатра. Разве не мог Мамбо быть среди зрителей, когда она сидела с Аланом? Разве не мог он увидеть, как она идет по проходу между рядами?
Иногда она списывала волнение на счет нервозности. В другие разы она была вынуждена в самом начале заходить в дамскую комнату, чтобы иметь возможность медленно и осторожно проследовать по проходу и осмотреть публику с тыла, прежде чем сесть рядом с Мамбо или Аланом. Это на некоторое время рассеивало ее беспокойство, пока какой-нибудь эпизод самого фильма не пробуждал его вновь, если речь заходила о лжи, выдуманной ситуации или разоблачении. И прежде всего, если это была шпионская история.