Шпион в доме любви. Дельта Венеры
Шрифт:
Когда подобные чудесные явления и уходы происходят в балете, когда танцоры исчезают за колоннами или в густых холмах теней, никто не требует у них паспорта или удостоверения личности. Джуна появилась, как настоящая танцовщица, ступая так же естественно, благодаря работе у балетного станка, находившегося несколькими этажами выше ночного клуба, как в свое время в Париже, когда она училась вместе с балетными танцорами из Оперы. При виде ее Сабина не удивилась. Однако в памяти ее осталось не столько хореографическое мастерство Джуны, ее гладкие напряженные ноги танцовщицы, сколько умение сострадать, будто она каждый день упражнялась у невидимого станка боли, развивая и понимание, и тело.
Джуна знала, кто украл, кто предал, что украдено и что предано. Сабина могла теперь перестать
Они все были братьями и сестрами, двигаясь на вращающихся сценах подсознательного, никогда преднамеренно не вводя других в заблуждение так, как себя, захваченные балетом ошибок и воплощений, однако Джуна умела делать различия между иллюзией, жизнью и любовью. Она могла обнаружить тень преступника, которого другим не удавалось привлечь к суду. Она опознавала его.
Теперь Сабине требовалось только ждать.
Барабаны умолкли, словно их заглушили несколько лесов запутанной, непроходимой растительности. Волнение Сабины уже не стучало у нее в висках и сделало ее глухой к внешним звукам. Ритм возродился в ее крови, а руки спокойно лежали на коленях.
Ожидая, когда освободится Джуна, она думала о детекторе лжи, следившем за ее поступками. Он снова сидел в кафе, один, и делал пометки в записной книжке. Она мысленно приготовилась к интервью.
Она наклонилась и окликнула его:
— Как дела? Арестовывать меня пришли?
Он закрыл записную книжку, подошел к ее столику и сел рядом. Она сказала: «Я знала, что это случится, но не так быстро. Присаживайтесь. Я точно знаю, что вы обо мне думаете. Вы говорите себе: передо мной отъявленная мошенница, международный шпион в доме любви. (Или мне следует уточнить: в доме многих Любовей?) Должна сразу вас предупредить, чтобы вы обращались со мной поделикатнее: я покрыта пленкой радужности, которую так же легко стряхнуть, как пыльцу цветка, и, хотя я совсем не против ареста, если вы будете обращаться со мной грубо, то лишитесь многих доказательств. Я не хочу, чтобы вы портили этот тонкий покров изумительной расцветки, сотканный из моих иллюзий, которые не сумел воспроизвести ни один художник. Странно, не правда ли, что ни один химикат не придаст человеческим существам радужности, которую им дарят иллюзии? Дайте-ка мне вашу шляпу. Вы выглядите таким официальным и стесненным! Итак, вы наконец-то выследили мои воплощения! Но вот только осознаете ли вы ту смелость, ту наглость, которую требует моя профессия? Лишь очень немногие люди оказываются достаточно одаренными для нее. У меня было призвание. Оно проявилось очень рано в моей способности заблуждаться. Я могла назвать задний дворик садом, арендуемую квартиру — домом, а если я приходила домой слишком поздно, то для того чтобы избежать упреков, придумывала и моментально создавала такие захватывающие помехи и приключения, что у моих родителей уходило несколько минут на то, чтобы развеять чары и вернуться в реальность. Я могла перейти из моего обычного „я“ или из моей повседневной жизни во множество „я“ и жизней, не привлекая при этом внимания. Я хочу сказать, что, как вам это ни покажется странным, первое преступление я совершила против самой себя. Тогда я была развратительницей малолеток, и этой малолеткой оказалась я сама. Развращала же я то, что называется „правдой ради более замечательного мира“. Я всегда могла подтасовывать факты. Меня никогда в этом не уличали: это касалось только меня. Мои родители были недостаточно умны, чтобы понять, что подобные фокусы с фактами могут создать великого художника, по крайней мере, великую актрису. Они били меня, стряхивая пыль заблуждений. Однако самое странное заключалось в том, что чем больше отец меня колотил, тем обильнее эта пыль собиралась вновь, причем то была не серая или коричневая пыль, какой она попадается нам ежедневно: это была пыль, известная авантюристам как „золото дурака“. Дайте-ка мне ваш плащ. Как исследователю, вам, должно быть, интересно узнать, что, защищая себя, я обвиняю авторов сказок. Не голод, не жестокость родителей, а эти басни, уверяющие, что, заснув в снегу, никогда не подхватишь воспаление легких, что хлеб никогда не черствеет, что деревья зацветают независимо от времени года, что драконов можно убить смелостью, что стоит только очень сильно захотеть, и желание тотчас же исполнится. Отважное желание, говорилось в сказках, гораздо действеннее труда. Дым из лампы Алладина был моей первой дымовой завесой, а ложь, заученная из сказок, первым вероломством. Скажем так: я извратила наклонности — я верила всему, о чем читала».
Собственные слова рассмешили Сабину. Джуна решила, что она слишком много пьет, и посмотрела на нее.
— Почему ты смеешься, Сабина?
— Да встретила тут детектора лжи, Джуна. Он может меня арестовать.
— Ох, Сабина. Ты ведь не сделала ничего, за что арестовывают!
Джуна глядела в лицо Сабины. Его напряжение, то возбуждение, которое она всегда видела в нем, стало теперь не более чем горением жизни. Черты его сделались напряженными, в глазах появился страх.
— Мне нужно с тобой переговорить, Джуна… Я перестала спать…
— Я пыталась найти тебя, когда приехала из Парижа. Ты так часто меняешь адрес, и даже свое имя.
— Ты ведь знаешь, что я всегда хотела смывать плесень, которую образует жизнь, если ей это позволить.
— Зачем?
— Я хочу пересекать границы, уничтожить все удостоверения личности, все, что привязывает нас к одной плесени, к одному месту без надежды на изменение.
— Это противоположность того, что обычно хочется всем, не так ли?
— Да, я привыкла говорить, что у меня проблемы с жильем: они заключались в том, что я не хотела иметь дом. Я хотела лодку, трейлер, что-нибудь, что находится в свободном движении. Я чувствую себя наиболее безопасно, когда никто не знает, где я, когда я, например, нахожусь в гостиничной комнате, с двери которой стерт номер.
— Но безопасно по отношению к чему?
— Я не знаю, что утаиваю, разве что, быть может, свою вину в нескольких любовных связях, в том, что вместо одной любви у меня их было много.
— Это не преступление. Просто случай раздробленной любви!
— Но те обманы, та ложь, которую я должна говорить… Знаешь, точно так же, как какой-нибудь преступник говорит тебе: «Я не могу найти иного способа заполучить то, что хочу, кроме воровства», я часто ловлю себя на желании сказать: «Я не могу найти иного способа заполучить то, что хочу, кроме лжи».
— Ты этого стесняешься?
Сабина снова испугалась.
— В отношениях с каждым мужчиной наступает момент, когда я чувствую себя одинокой.
— Из-за лжи?
— Но если бы я сказала правду, то оказалась бы не только одинокой, но и одной физически, и тем самым причинила бы каждому еще больший вред. Как я могу сказать Алану, что для меня он все равно что отец?
— Поэтому ты снова и снова бросаешь его, как бросают родителей, таков закон взросления.
— Ты как будто реабилитируешь меня.
— Реабилитирую я тебя только в твоем отношении к Алану, где ты ведешь себя как ребенок.
— Он единственный, кому я доверяю, единственный, любовь которого бесконечна, неустанна и всепрощающа.
— Ты описываешь не любовь мужчины и даже не любовь отца. Это отец из фантазии, идеализированный отец, однажды придуманный нуждающимся ребенком. Алан дает тебе любовь, в которой ты нуждаешься. В этой форме любви ты совершенно права, что доверяешь ему. Но однажды ты потеряешь его, поскольку существуют другие, совершенно такие же Аланы, как существуют и другие Сабины, и все они тоже хотят жить и иметь пару. Враг любви никогда не приходит извне, это не мужчина и не женщина, это то, чего не хватает в нас самих.
Голова Сабины опустилась на грудь в знак раскаяния.
— Так ты не веришь в то, что этот человек находится здесь, чтобы меня арестовать?
— Нет, Сабина, это плод твоего воображения. Это собственная твоя вина, которую ты перенесла на него. Возможно, ты видишь эту вину отраженной в каждом полицейском, в каждом судье, в каждом родителе, в каждом персонаже, наделенном полномочиями. Ты видишь ее глазами других. Это отражение того, что ты чувствуешь. Это твоя собственная интерпретация: глаза мира, прикованные к твоим поступкам.