Шпионские игры царя Бориса
Шрифт:
— Ясно, что важнее — мертвые копейки в дом не несут.
— Вот я и задаюсь вопросом, стоит ли Полоцк войны? Говорят, ляхи там свирепствуют, веру менять заставляют. Плохо это?
Афанасий Власьев аж растерялся. Как же можно такие вещи под сомнение ставить?!
— Конечно, плохо для православного люда.
— А в Полоцке тоже так думают?
— Не знаю, — растерялся вдруг Власьев.
— Коли не нравится им вера латинская, почто не восстают, к нам не бегут, о помощи не просят? Вот молили бы помочь веру им сберечь, другое дело. А так, чего ради нашим стрельцам да дворянам умирать?
Афанасий Власьев был просто ошеломлен логикой царя Бориса.
— Нет, Афоня, не для того я на престол взошел, чтобы русскую кровь проливать. Мало ее что ли при Иване Васильевиче Грозном пролилось?! По опричникам соскучились?
— Бывшие опричники — твоя опора, государь, — удивился Власьев тому, что царь будто бы не понимает простых вещей. — Они — друзья твои, а бояре враги.
— Коли так, избави меня Бог от друзей моих, а с врагами как-нибудь сам справлюсь. Ты, Афоня, тогда еще слишком юн был, а я всё помню. Разорил Иван Васильевич Грозный землю русскую. Кстати, тесть мой, Григорий Скуратов, умер вовремя. Жизнь отдал ради меня и своей дочери. Не погибни он тогда, при осаде Колывани, Иван Васильевич отправил бы его на плаху, меня сослал бы, а Марию мою, дочь Малюты, в монастырь бы отправил, да в такой, где бы она умерла побыстрее. Скуратов всё понимал, и потому при неудачном штурме города в первых рядах вперед шел, а потом отступать не стал. Получилось, что погиб, как герой, а не как разоблаченный враг Руси и царя. Никто ведь не мог сказать, за что на невинных людей царская немилость приходит. Но известно было всем, что сочтены дни Малюты Скуратова. Вот так, Афоня. Я когда на престол всходил, народу пообещал: никто безвинно казнен не будет! Казнь даже одного невинного — грех. А на войне не один, тысячи погибнут. Нет, я войну долгую и кровавую не начну. Знаю, Афоня, что обо мне говорят: мол, воевать не умеет, оттого и не хочет. Да, не умею…
После этих слов думный дьяк Власьев замер, не зная, что и сказать. Хвалить царя и говорить, неправда, мол, умеешь, было, во-первых, глупо, а во-вторых, дерзко: неприлично перечить государю, когда он категоричен. Соглашаться с Борисом, значило принижать царское достоинство. Вот и молчал Афанасий Иванович.
Видя это, Борис Годунов улыбнулся и повторил:
— Да, не умею. Только не царское это дело — воевать. Для войны у Сигизмунда гетманы есть, у меня — воеводы. Вот оно как.
Помолчали. Царь предложил Власьеву откушать медку, выпить вкусный напиток из малины. Афанасий Иванович с радостью согласился. Причем отнюдь не потому, что хотел есть. В то время считалось, что угощение от царя — честь немалая.
Слуги принесли мед, свежий хлеб, малиновый напиток. Государь поднялся с постели, сел к столу. Чтобы что-нибудь сказать за едой, Афанасий Власьев заметил:
— Опять дождь льет.
Царь оживился, но глаза его стали печальны.
— Вот, Афоня, еще одна причина, почему воевать нельзя. Бедствие ведь великое надвигается, голод! Урожай гибнет. Как можно в такое время страну напрягать?! Нельзя сейчас воевать ни нам, ни полякам, ни шведам. Я тебе вот что скажу, Афоня. На Москве до сих пор шушукаются: мол, был царь Иван Васильевич Грозным для своего народа. И, правда, был. А герцог Карл куда более для свеев грозен. О чем он сейчас думает? О том, чтобы число поданных своих ненамного увеличить. А то, что в той же Финляндии у него половина подданных за зиму помереть может, это его не интересует. В Финляндии, между прочим, холоднее, чем в Москве. И получается: подданных у дюка Карла к весне не больше, а меньше станет, даже, если Ригу возьмет. Страшный человек, этот дюк Карл — жизнь шведа, финна — ни в грош не ставит! Я, вот, обо всех забочусь, на богадельни деньги трачу, пахарям хочу помочь…
— И потому тебя ненавидит теперь и купечество посадское, и бояре. Ведь это за их счет государство богадельни строит, — твердо сказал Власьев.
Дьяк еще сильнее сжал под столом кулаки, перестал есть мед. Никогда в жизни он не вел раньше столь откровенного разговора с царем, и не помышлял, что такое возможно. Сейчас было страшно: добр Государь, а вдруг прогневается? Как это для него, Афоньки, обернется? И самое печальное, что увлекся дьяк разговором, потерял контроль над собой. Опытный дипломат, а, не подумав, брякнул то, что произносить не следовало. И что за этим последует?
Царь от упрека отмахнулся:
— Пусть ненавидят, лишь бы не мешали. Не в том беда. Страшно мне, Афоня. И не только за детей моих. За то, что еще не случилось, страшно. Голод наступит, страшный голод! Я уже хлеб вывозить запретил строжайше, повелел, чтоб никаких исключений ни для кого не было. Купцов, что за границу едут, провизию просил закупать. Да они и сами понимают: бочонок селедки или орехи сейчас из чужих стран выгоднее везти, чем одежду или железо. Скоро ведь драгоценности за кусок хлеба отдавать станут. Ох, за что нам такие испытания?! Неужто я Бога прогневил тем, что бояр Романовых сослал?!
— А они против тебя заговор не составляли? Составляли наверняка, — постарался успокоить царя Власьев.
Дьяк подумал про себя: «Ежели о царевне Ксении заботится, то волноваться не должен, то здоровью во вред».
— Ну, может, и составляли. Так и надо было их изобличить, с поличным взять. А без реальной вины судить не следовало.
— Государь, они же тебя отравить хотели! Их на плаху следовало отправить, — возразил Власьев.
Тут уже царь Борис сообразил, что сказал то, о чем следовало молчать. Ведь Афанасий Иванович не знал, как оказались таинственные коренья в кладовой Романовых.
— Так ведь никто не знал, зачем именно коренья хранили. А то, что признались под пыткой в своей вине, так на дыбе еще и не в том признаешься! — нашелся многоопытный Годунов.
А Афанасий Иванович из лучших побуждений морально добивал царя, не ведая, что творит:
— Государь! Всё верно, но хороший, честный человек у себя дома такие коренья хранить не станет.
— Ладно, давай о другом поговорим, — прервал его царь. — Мед доели, пора и к делам перейти. Мы почему с ляхами мир решили заключать? Потому, что стало известно, побеждают они всех. На юге канцлер Замойский Молдову ляхам подчинил, друга Польши господарем сделал и теперь спешит на север — бить шведов. Князь Радзивилл в Ливонии под Кокенгаузеном шведов разгромил. И вот исход этого боя для меня уже непонятен.
— Что же в нем непонятного, государь?
— А то, что шведов побольше в сражении, чем ляхов, было. Хочу знать, почему они с поля брани бежали?
— Поспрашивать о том в Вильно?
— Так у ляхов спросишь, они наврать могут, — вздохнул царь.
— Послал я в Ливонию лазутчика, чтобы сообщал о том, как война идет. Будет он осенью в Риге. Тебе было бы полезно от него весточку получить — станет яснее, как с ляхами себя вести. Мы ведь договор такой подписали, что ничего не решено. Не признаны польскими в том договоре Колывань и Ругодив. Может, ляхи захотят эту оплошность исправить и договор изменить. А может, после побед своих от договора вовсе откажутся. Так что весточка из Ливонии будет для тебя, Государь, полезной. А, может быть, мне в Ригу поехать? Король сейчас как раз там, поляки наверняка предложат, чтобы я из столицы Великого княжества литовского в Ригу поехал. Почему бы не согласиться?
— Даже не знаю, что и сказать. Соглашаться нельзя. Не следует послу Его Царского Величества за польским королем по королевству бегать, урон в том для царской чести. Надо бы тебе в Ригу кого-то послать — человека сметливого и понимающего.
— Есть у меня такой человек. Хотел как раз, Государь, просить, чтобы ты его в мою свиту включил как переводчика, ибо знает мой француз и латынь, и французский, и немецкий, и испанский, и чешский языки.
— Француз?
— Я его на службу к себе в Империи Габсбургов нанял. Умный больно.