Шпоры на босу ногу
Шрифт:
Но было уже поздно! Он уже повернулся к Мадам и спросил:
– А скажите, сударыня, что это была за брошка такая, которую вы потеряли во время нашей встречи с господином полковником?
– Брошка как брошка, – сказал Мадам ровным голосом.
– Так стоило ли тогда из-за нее так беспокоиться? – спросил сержант.
– Вот и я то же самое подумала, – ответила Мадам. И улыбнулась. Посмотрела на сержанта, еще раз улыбнулась и сказала: – А я знаю, что вы думаете. Вы по-прежнему не верите ни единому моему слову. И это меня очень печалит. Но, поверьте, сержант, в жизни иногда случаются такие обстоятельства, что о них никак нельзя говорить. Ведь правда же?
– Ну! – усомнился сержант. – Я не знаю! Мне кажется, что если твоя совесть чиста, то чего тут скрытничать?
– Э! – покачала головой Мадам. – Если бы всё было так просто! Да вот вы даже посмотрите на себя, сержант! Не нужно обладать такой уже особой проницательностью, чтобы сказать вам: вы совсем не тот, за кого себя выдаете.
– А за кого я себя выдаю? – удивился сержант. – За себя, за кого же еще! Как меня зовут, вы знаете. И в каком я чине, тоже. И из какого я полка.
– Это всё так, – согласилась Мадам. – И это всё правильно. Так что вы теперь скажите мне вот такую мелочь: а при каких это обстоятельствах вы познакомились с господином Лабуле летом 1807 года в Тильзите? И кто был этот пьяный казак? То есть русский подданный, если казак. Потому что казачьих частей в Великой Армии я еще ни разу не встречала. Так кто был этот казак? Что было между вами общего? И не нанесло ли это какого-либо ущерба нашему могущест…
А вот дальше она уже не договорила! Это, наверное, произошло из-за того, понял сержант, что у него кровь бросилась в лицо. Он тогда, наверное, очень сильно покраснел – так сильно, что Мадам испугалась! И воскликнула:
– О, ради Бога, простите! Язык мой – враг мой, я это знаю! Еще раз простите меня, Шарль!
И тут она даже схватила его за руку. Сержант виновато улыбнулся, сказал:
– Пустяки, Мадам! И вы здесь не при чем, а это старая рана, контузия. Бывает иногда. Но, повторяю, это пустяки. Я тогда даже в лазарет на обращался.
– А когда это было?
– Давно. Уже больше пяти лет тому назад, под Фридландом. Тоже, кстати, зима тогда была просто лютая. А с провиантом, может, было даже еще хуже, чем сейчас. Но мы тогда наступали, Мадам, и поэтому никто ни на что не жаловался. Так что когда я теперь слышу все эти разговорчики о том, что, мол, это русский бог нас наказывает, что здесь невыносимые условия, я только улыбаюсь и говорю: а вспомните седьмой год, друзья мои, вспомните! И, знаете, всё это сразу как-то само по себе прекращается. Вот так! – сказал сержант. – Седьмой год: Фридланд, Тильзит! Вершина нашей…
И вдруг замолчал. И, отвернувшись, с крайним раздражение подумал, что и в самом деле люди порой бывают очень глупы и злы, и тогда они могут додуматься до всякого! И тогда уже не только Мадам, но и даже его самого очень даже запросто можно выставить тайным русским агентом. Да еще каким дерзким! Да вы только представьте, господа: сорвал такую операцию, вырвал из наших рук такую бесценную вещь – тот портфель! А, кстати, подумал сержант, куда тот портфель после девался? Когда они выходили из погребка, портфель был у Григория под мышкой, так под мышкой он и нес его по городу, потом они попали к Ляле… И портфель как куда провалился! Дюваль поморщился. Да он уже пять лет подряд так морщился, пытаясь вспомнить, что же было дальше с тем портфелем, но всякий раз это ему не удавалось. Вот и опять это так. То есть ничего нового ему тогда не вспомнилось. Сержант вздохнул, сердито мотнул головой…
И вдруг резко придержал Мари! Ну, еще бы! Ведь впереди на тропинке были видны четкие следы! И не одиночные, а целого отряда. Конечно, конного! Следы эти – довольно, кстати, свежие – пересекали дорогу, а потом напрямик, через поле, вели к видневшейся неподалеку лощине.
А из лощины тянулся дым от костра. Это уже было совсем интересно! Дюваль смотрел то на следы, то на лощину, и прикидывал, кому бы это они могли принадлежать.
– Это казаки! – уверенно сказал подъехавший к Дювалю Чико. – Великая Армия давно уже идет пешком.
– Нет-нет! – не согласился Франц и, задрав нос, шумно принюхался, потом подумал и добавил: – Да, это вовсе не русская кухня.
А Мадам, внимательно рассмотрев следы от подков, резко сказала:
– Это шляхта! Ну, то есть местные помещики. Чико, подай-ка мне вон ту бумагу.
И действительно, из сугроба торчал уголок бумаги, густо покрытый стройными колонками печатного текста.
Чико нехотя сошел с лошади и вытащил из-под снега… довольно-таки хорошо сохранившуюся газету. Неаполитанец повертел ее и так, и сяк, но, ничего не разобрав, передал находку Мадам. Мадам отряхнула с газеты снег, прочла название:
– «Курьер Литовский»… – затем пробежала глазами по заголовкам, улыбнулась и стала читать, по ходу переводя с польского на французский: – «В шесть часов утра началась канонада. Вскоре битва стала всеобщей»… Так, дальше, вот… «В восемь часов утра все неприятельские позиции были взяты, все редуты захвачены, и артиллерия наша была поставлена полукругом по холмам… Неаполитанский король… И русские были окончательно разбиты. Число одних только убитых и раненых у них насчитывает от сорока до пятидесяти тысяч. Армия же императора Наполеона потеряла 2500 убитыми и втрое больше ранеными». Ну? – и Мадам вопросительно посмотрела на своих спутников.
– Держу пари, что это сказано о битве под Москвой! – воскликнул Чико.
– Вы угадали, – кивнула Мадам.
– Но… – начал было сержант…
– Не верите? Тогда читайте сами! Здесь по-польски.
Дюваль взял газету. Да, верно, убедился он, это по-польски. По-немецки он знал хорошо, по-испански не очень. Ну а в Польше они стояли недолго. А здесь, в этой Литве, вообще шли маршем без всякой остановки до самого Витебска. Дюваль перевернул газету и задумался.
А Франц взволнованно сказал:
– Мы голодны, сержант. А что бумага? Ее есть не будешь. А там провиант! Между прочим, союзный!
– О! – сказал Чико. – Летом, помню, здесь совсем неплохо угощали! Разве не так, Хосе?
– Ну, в общем так, – согласился Хосе. – Но уж больно всё здесь было пресное! Даже этот, как его…
– Ладно! – сказал сержант. – Понятно! Значит, духовно вы кормиться не желаете. Тогда… – и тут он уронил газету в снег, – Тогда принимаем вот так! – и он начал поворачивать Мари к лощине…
Но не успел!