Шри Ауробиндо. Тайна Веды
Шрифт:
В этом продвижении или жертвенном восхождении всеблаженный Дэва становится Царем всей нашей жизнедеятельности, владыкой нашей обоготворенной природы и ее энергий; и через наше озарившееся сознающее сердце, словно на своей колеснице, он возносится, достигая полноты беспредельного и бессмертного состояния. Как Солнце или огонь, как Сурья или Агни, опоясанный тысячью искрящихся энергий, он покоряет обширные просторы вдохновенной истины, сверхсознательного знания; raja pavitraratho vajam aruha, sahasra-bhir jayasi 'sravo bhat. Это образ победоносного царя, солнцеподобного по силе и величию, покоряющего широкие земли. Бессмертие завоевывает он для человека в беспредельном Сознании-Истине, 'sravas, на котором и основывается бессмертное состояние. Это его собственный истинный престол, ittha padam asya, который Бог, сокрытый в человеке, покоряет, поднимаясь из мрака и сумерек, через великолепие Зари в солнечные
На этом стихе я заключаю серию избранных гимнов Ригведы. Цель моя состояла в том, чтобы в максимально кратких пределах продемонстрировать подлинные функции ведийских богов, смысл символики, в которой выражается их культ, природу жертвоприношения и его назначение, приоткрывая тайну Веды на конкретных примерах. Я намеренно отобрал небольшое число кратких и легких для понимания гимнов – не рассматривая другие, которые больше поражают нас своей глубиной, тонкостью, сложностью мысли и образности, – подобно тем, чей психологический смысл ясен и лежит на поверхности, и тем, что самой своей необычностью и глубиной раскрывают свой истинный характер мистической и сакральной поэзии. Надеюсь, приведенных примеров будет достаточно, чтобы показать читателю, готовому беспристрастно подойти к их изучению, подлинный смысл нашего древнейшего и величайшего писания. Другие переводы, более общего характера, позволят читателю убедиться, что эти идеи есть не просто высочайшие взлеты мысли отдельных риши, но сам сокровенный смысл и учение Ригведы.
Часть Третья
Гимны рода Атри
Предисловие
Перевод Веды порой представляется задачей едва ли выполнимой. Ибо буквальный перевод на современный английский язык гимнов древних провидцев был бы фальсификацией смысла и духа этих гимнов, а вариант, имеющий своей целью выведение на поверхность их подлинной мысли, был бы, скорее, интерпретацией, нежели переводом. Я попытался найти некий срединный путь – форму свободную и пластичную, которая будет следовать за строем оригинала, но при этом допускать и приемы интерпретации, достаточные, чтобы дать свету ведийской истины пробиться сквозь завесу символики и образности.
Веда – это книга эзотерических символов, очень близких к духовным формулам, которая скрывает свою истинную суть под маской собрания ритуальных стихов. Ее внутренний смысл психологичен, универсален, внеличностен; очевидное значение и символы, предназначавшиеся открыть посвященным то, что скрывалось от невежд, внешне кажутся грубо конкретными, очень объективными, весьма случайными и иносказательными. Ведийские поэты подчас стараются придать этому небрежному внешнему наряду, весьма отличному от напряженного внутреннего духа их смысла, ясную и стройную форму; тогда их язык становится хитроумно сотканным покровом для истины, сокрытой под ним. Но значительно чаще они едва ли обращают внимание на покров, который сами используют; и когда они, таким образом, становятся выше своего инструмента, то буквальный и поверхностный перевод либо превращается в набор странных, несвязанных между собой фраз, либо принимает форму мысли и речи, чуждой и малопонятной непосвященному разуму. И только когда удается заставить образы и символы явить свой тайный смысл, из тумана всплывает прозрачная и, при всей своей тонкости и закрытости, хорошо выстроенная последовательность духовных, психологических и религиозных идей. Именно такой метод перевода-интерпретации я использовал в своей работе.
Буквальный вариант перевода потребовал бы целых страниц подробного комментария, в котором объяснялся бы подлинный смысл слов и сокровенное значение мысли. Но столь тяжеловесный метод полезен исключительно для специалистов и старательных исследователей. Надо было найти такую форму изложения мысли, которая вынуждала бы разум задерживаться на объекте примерно такое же время, какое потребовалось бы для восприятия любой мистической или метафорической поэзии. Для выработки такой формы недостаточно одного лишь перевода санскритского слова на английский язык – постоянно приходится и истолковывать значимые имена, условные фигуры, символические образы.
Если бы образы, которым отдавали предпочтение древние мудрецы, относились к категории тех, что легко схватываются современным умом, если бы символы, связанные с жертвоприношением, были все еще понятны нам, а в именах ведийских богов по-прежнему звучало их былое психологическое значение – как для культурного европейца и по сей день сохраняют смысл греческие или латинские имена античных богов: Афродиты или Ареса, Венеры или Минервы, – в этом случае можно было бы обойтись переводом без истолкования. Но Индия пошла по другому пути литературного и религиозного развития, нежели культура Запада. Ведийские имена Богов сменились другими, а те, что остались, сохранили лишь поверхностный, слабый смысл; ведийский ритуал, устаревший по сути, утратил былое глубокое символическое значение; пасторальные, брачные и сельские образы ранних арийских поэтов выглядят далекими и неуместными, и даже когда они естественны и красивы, то их древний глубокий смысл уже ничего не говорит воображению потомков. Обращаясь к величественным гимнам, посвященным древней заре, мы чувствуем, что ровно ничего не понимаем. И мы оставляем их на расправу хитроумному исследователю, с трудом извлекающему некий смысл из темных мест и туманных высказываний, которые были для древних гармонией и светом, омывавшими их души.
Возьмем несколько примеров, чтобы показать суть этого разрыва и проследить, как он возник. Когда мы пишем, следуя общепринятой и условной образности: «Лакшми и Сарасвати отказываются жить под одной крышей», то европейскому читателю может потребоваться примечание или же перевод на простой, лишенный образов, язык: «Богатство и Ученость редко уживаются вместе». Только тогда поймет он то, что всякому индийцу ясно с первого взгляда. Однако, если бы пураническая и брахманическая культура и религия оказались вытесненными какими-либо другими, если бы перестали читаться и пониматься древние книги и сам санскрит, то эта обыденная фраза стала бы столь же бессмысленной в Индии, как и в Европе. Какой-нибудь непогрешимый комментатор или изобретательный исследователь, возможно, доказал бы, к нашему полному удовлетворению, что Лакшми – это Заря, а Сарасвати – Ночь, а может быть, что они обе есть несовместимые химические субстанции – или Бог знает что еще! Нечто подобное произошло с былой ясностью Веды; смысл мертв, осталась только туманность забытой поэтической формы. Поэтому, когда мы читаем: «Сарама тропой Истины освобождает стада» – ум замирает в замешательстве перед непривычным языком. Нам нужен перевод на язык более простой и менее образный – как европейцу нужен перевод фразы о Лакшми и Сарасвати: «Интуиция путем Истины приходит к скрытым озарениям». Не имея ключа, мы начинаем путаться в домыслах по поводу Зари и Солнца, а Сараму, небесную гончую, даже начинаем представлять в виде мифологической персонификации некоего доисторического посланца к дравидийским племенам, который должен был договориться с ними о возвращении угнанного скота!
А Веда вся состоит из таких образов. Результатом становится умопомрачительная путаница и туман в наших головах, из чего сразу становится очевидной вся бесполезность любого перевода ведийских гимнов без попытки одновременного истолкования их. «Заря и Ночь – торжественно возглашается в ведийском стихе – две сестры, разные по форме, но единые по духу, вскармливают грудью одного божественного Младенца». Мы ничего не понимаем. Заря и Ночь действительно различаются по форме, но отчего они едины по духу? И что это за младенец? Если это Агни, огонь, то как нам понимать Зарю и Ночь, которые поочередно вскармливают зародившийся огонь? Но ведийский поэт думает не о физической ночи, физической заре или физическом огне. Он думает о чередованиях в собственном духовном опыте, с его постоянным ритмом смен возвышенного и золотого озарения и срывов во мрак или возвращениями к нормальному непросветленному сознанию, он говорит о росте зародившейся силы божественной жизни внутри себя посредством этих чередований и даже благодаря самой силе их постоянной смены. Ибо в обоих состояниях, скрытое или явленное, все равно действует все то же божественное начертание, идет все тот же возвышающий душу труд. Так, образ ясный, лучезарный, тонкий, глубокий, яркий для ведийского ума, представляется нам бессмысленным или имеющим неясный смысл, а потому воспринимается как напыщенный и претенциозный, как некое украшательство, свидетельствующее о неумелости и незрелости литературного ремесла.
Точно так же, когда провидец из рода Атри взывает к Агни: «О Агни, о Жрец жертвоприношения, развяжи на нас путы», – то он использует образ не только естественный, но и полноправный по смыслу. Он имеет в виду втрое свитую веревку из ума, нервов и тела, которой, как жертва, душа связана в великом всемирном жертвоприношении, в приношении Пуруши; провидец думает о силе божественной Воли, уже пробужденной и действующей в нем, об огненной, всепобеждающей божественности, которая поднимет подавленное божественное начало в нем и разорвет узы, удерживающие его в рабстве; провидец думает о мощи этой растущей Силы и внутреннего Пламени, которые, получив все, что он способен им предложить, уносят это в собственный, далекий и труднодостижимый дом, высокую обитель Истины, в Далекое, в Тайное, в Наивысшее. Но все эти ассоциации пропадают для нас втуне; наши умы целиком поглощены идеями ритуального жертвоприношения и материальных веревок! Вероятно, мы представляем себе сына Атри, связанного как жертва в древнем варварском жертвоприношении, умоляющего бога Огня о физическом вызволении!
Чуть дальше провидец повествует о разгорающемся Пламени: «Агни широко сияет безбрежным Светом и делает все вещи явными своим величием». А это как мы должны понимать? Должны ли мы предположить, что певец, неизвестно как освобожденный от своих уз, безмятежно восторгается огромным пыланием жертвенного огня, которому предстояло поглотить его самого, и удивляться мгновенной переменчивости примитивного ума? Лишь когда мы открывает, что «безбрежный Свет» – это устоявшееся выражение, которое на языке мистиков означает широкое, свободное и лучезарное сознание за пределами ума, нам открывается подлинная смысловая нагрузка стиха. Провидец воспевает свое освобождение из втрое свитых пут ума, нервов и тела, а также рост знания и воли внутри себя, возвышающих его на уровень сознания, где настоящая истина всех вещей, выходящая за пределы их видимой истины, становится, наконец, проявленной в безбрежном озарении.